— Отдать концы, мистер Бизли. Не теряем ни минуты. И повнимательнее насчет всякой шантрапы. Кое-кто пытался нам помешать, но не преуспел.
— Есть, сэр! — ответил Бизли. — Бандитизм, точно так.
Раздались команды, затопали палубные матросы, и через несколько минут корабль задрожал под нами — нас буксировали в открытое море при высокой воде, в Лаймхауз-Рич; Собачий остров уходил назад, за корму, и Вест-Индские доки исчезали из виду. Далее мы преодолели залив Пул, судоходные трассы которого с каждым приливом превращались из-за лихорадочной деятельности судовладельцев в сущий ад.
Гилберт Фробишер сновал по кораблю, то и дело попадаясь мне на глаза, за поясом у него был пистолет. Он беседовал с несколькими членами команды, которых явно знал, и спрашивал имена других, изо всех сил стараясь быть любезным. Несколько раз я слышал, как он громко хохочет — настроение у старика поднялось оттого, что корабль отплыл и большое приключение началось.
Я стоял возле кормовых перил, откуда были видны оба берега, глядя на постоянно менявшийся пейзаж и мусор, крутившийся в течении Темзы. Думал я о Дороти, моей дорогой молодой жене, с которой мне пришлось расстаться несколько часов назад и которую я сильно порадую, если путешествие окажется таким прибыльным, как полагает Гилберт. Вообще же могу вам сказать, это очень обескураживает, когда оставляешь огромный город в такой дикой спешке — чуть больше часа отделяло завершение нашего ужина в «Полжабы Биллсона» от нынешнего момента. Но дикая спешка была представлением Гилберта Фробишера о разумной предосторожности, а Гилберт Фробишер являлся владельцем «Нэнси Доусон». И теперь он развернулся вовсю.
ГЛАВА 3
ГИЛБЕРТ РАСКРЫВАЕТ КАРТЫ
Картохранилище «Нэнси Доусон» имело ускользающее сходство с интерьером чудесного особняка дяди Гилберта в Дикере: дубовые панели, эркеры, турецкие ковры и установленные на затейливых вращающихся подставках масляные лампы, бросавшие золотые отблески на длинный стол, застеленный картами Карибского моря — места нашего назначения. Поверх карт, словно коническое пресс-папье, стоял гигантский рупор, разрисованный искусно выполненными изображениями подводных чудес, рыб, омаров, китов и ракообразных, вьющихся вокруг свирепого осьминога. В кабинете были мягкие кресла (в которых мы и сидели), книжные шкафы, бутылки виски, бренди и рома, картины с птицами и кораблями и целый ряд широких медных переговорных труб, заткнутых заглушками-свистками.
Очень остроумное изобретение эти переговорные трубы: раздается свисток, откупоривается нужная труба, склоняется ухо и начинается обмен репликами — скажем, идут переговоры с мостиком, или с машинным отделением, или даже с самим капитаном, если он не пьян и не в постели. Если корабль тонет и заполняется водой, заглушки, как пробки, не дадут воде попасть через трубы в салон.
Это было помещение, где можно планировать кампании или устроить тюремную камеру с удобствами, смотря по необходимости. Окна по правому борту выходили на правый берег Темзы, где мимо нас проплыла, а потом осталась позади церковь Всех Святых, а по левому виднелся Саут-Энд. Корабль качала зыбь, чувствовалась характерная волна Северного моря, уже можно было разглядеть плавучий маяк у банки Нор. Я остро чувствовал, как Британия уплывает прочь, словно уходящий сон, пока мы скользим по великой реке на приливе энтузиазма Гилберта Фробишера.
Старик, убежденный холостяк, всю жизнь обходившийся без жены, способной отшлифовать его склонности, насыпал на тыльную сторону кисти изрядную порцию нюхательного табака и шумно втянул ее трепещущими ноздрями; глаза его увлажнились. Вслед за тем он пошатнулся, но устоял и, испустив оглушительный, потрясающий чих, отряхнул разлетевшуюся коричневую пыль со своего сюртука. А потом пришел черед коньяка, разлитого по сверкавшим в свете ламп снифтерам из большого резного хрустального графина. Глядя на нас с разбойничьим прищуром, дядя Гилберт приподнял графин в общем тосте и провозгласил:
— Это старинный хрусталь баккара, джентльмены, одна из немногих вещиц с уникальными свойствами, неустанно разыскиваемая торговцами антиквариатом и достаточно увесистая, чтобы послужить оружием. Это графин моего дедушки, и я, ей-богу, пью за старика. Он был хорош: выгнанный из Итона за позорное поведение — кражу этого самого графина из комнат пробста[67] — в 1756-м, погиб как герой при Пондичерри[68] тремя годами позже на окровавленном фордеке старого «Тигра», кроша саблей французов! За него! — выпил он, впрочем, не из графина, чего я опасался, а из своего снифтера, и мы следом за ним, призвав Господню милость на его покойного дедушку.
— Надеюсь, джентльмены, вас не тянет как можно быстрее рухнуть в койки, ибо повесть, которую я намерен изложить, может занять некоторое время, а я хочу быть точным. Многое из того, что вы услышите, вас сильно удивит. — Он вытащил из кармана сюртука дневник капитана Соуни и держал его теперь так, словно это была улика. — Журнал записей, который эти головорезы пытались у меня отобрать нынче вечером, я получил от Элиота Бенсона, человека из Тринити-Хауз. Бенсон по профессии казначей, ведущий счет фитилям и бочкам масла в запасах смотрителей маяков южного берега. В один из ежемесячных визитов Бенсона на маяк Бель-Ty капитан Соуни дал ему на сохранение дневник и предупредил, что, если с ним самим произойдет что-нибудь скверное, нужно передать эту книжицу мне, поскольку я был единственным живым другом Соуни. Бенсон согласился это проделать, хотя и был заинтригован: Соуни мог так же легко и сам вручить мне дневник в мой следующий приезд в Южный Даунс. Бенсон был еще более заинтригован спустя несколько дней, когда маяк потух из-за нехватки масла, а изломанное тело капитана Соуни обнаружили на пляже, с головой словно раздавленная репа.
Гилберт снял очки, промокнул платком глаза и снова сделал глоток коньяка.
— Очень скоро в истборнском Тринити-Хауз объявился гнусный Билли Стоддард, тот самый дьявол, что этим вечером напал на нас с Табби на Фингал-стрит. Он был вторым смотрителем Дуврского маяка и подыскивал место получше. Дескать, услышал о трагической смерти капитана Соуни и немедленно собрался. Конечно, он слышал о смерти Соуни, бесчестный мерзавец, потому что сам столкнул того с утеса! Почему он совершил это преступление? Я абсолютно уверен, что Стоддард знал о дневнике и его секрете и попытался выцыганить записи у Соуни, а тот отказался. Стоддард решил, что журнал спрятан на маяке или поблизости, и решил выиграть время на поиски. Как вы понимаете, до инспекционной поездки Бенсона он мог бы и преуспеть… Словом, капитан перехитрил его.
В то туманное утро на Бичи-Хед, после того как Стоддард получил от нас с Табби хорошую трепку, он отправился прямиком в Истборн и там сделал запрос — нагло поинтересовался, имеется ли среди имущества капитана Соуни журнал наблюдений за птицами Карибских островов. Соуни, дескать, обещал ее ему, уверял Стоддард, лживая свинья. Бенсон мудро сказал Стоддарду, что ничего такого в описи не указано, и мерзавец отбыл с пустыми руками.
Через два месяца после поездки по маякам вдоль южного побережья Бенсон завез дневник капитана Соуни ко мне в Дикер, и я совершенно уверен, что Билли Стоддард следил за ним и что он шел с тех пор по следу дневника — по горячему следу, как говорят американцы, потому что нынче за один день тот дважды едва ему не достался. Но, хвала богу, он его не получил — и не получит, и если я сделаю, что собираюсь, то увижу его болтающимся на виселице за убийство Реджинальда Соуни.
Мрачно взглянув на нас, Гилберт пристукнул костяшками по столу. Нос корабля вдруг круто приподнялся, будто сила удара заставила корму отвесно нырнуть. Корабль на минуту задрожал, прежде чем нырнуть к подошве волны. Неожиданно я увидел в широких окнах огни большого города — скорее всего Маргейта, если мы уже обогнули Северный Форленд; я не представлял, с какой скоростью мы двигаемся. Уайт-Клиффс объяснили бы всё, когда мы достигнем пролива, но я буду спать и не увижу их.