Поясним нашу мысль. Прежде всего, уточним: о каком именно смехе идет речь. Вспомним, что сам Гоголь дифференцирует смех. Он различает юмор желчный, смех, идущий от раздражения и легкий, которым забавляются праздные люди. Он же ценит только тот, что «весь излетает из светлой природы человека». Такой смех спасителен, ибо «углубляет предмет», заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы». Причем дело вовсе не в очищающей силе смеха. Он должен быть по-своему страшен, должен представить «мелочь и пустоту жизни» так, чтобы человек испугался. Теперь же, как указывает критик, время смеха прошло.
Что же приходит ему (смеху) на смену? Можно ли питать надежды на будущее и какие? Трагической эпохе более соответствует не смех, не анализ, а синтез. Аксаков напоминает слова Хомякова о том, что «от Аристофана до наших времен никакая литература не представила образцов таких великих комедий общественного значения и содержания, как русская». Продолжая эту мысль, он обращается к современности: «Вызванные силы духа если и не способны были к положительному творчеству, зато… обратились на критику., на изучения русских начал»[266]. От критики русская литература должна обратиться к изображению положительных начал, положительных сторон народной жизни, т. е. выполнить задачу, которой не выполнил Гоголь.
Проблема отношения к эпосу, так же, как и проблема полифонического начала в литературе, как мы уже убедились, связана с представлением славянофилов о синтезе, о цельности литературного произведения, объединяющего этические и эстетические начала. Однако жесткая привязка этического к эстетическому, требование их переплетения, непременной соотнесенности напоминают скорее нормативную, классицистическую эстетику, чем эстетику романтизма. Это объясняет и определенный отход Аксаковых от первоначального «синтеза», намеченного Киреевским. Такой отход заметен в концепции «положительного направления литературы», развивавшейся всеми славянофилами, кроме И. Киреевского.
Вспомним, что о положительном отношении к жизни писал Гоголь, находя его в переводе «Одиссеи», сделанном В. А. Жуковским. Гоголь считал, что даже простой народ способен задуматься над примером, подаваемым древними язычниками, примерами доверия к высшей, Божественной силе, уважением к законам и друг другу: «…человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, – для того и жизнь дана человеку, – что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу, которую в минуты бедствий совершает всякой человек, даже не имеющий никакого понятия о Боге. Вот то общее, тот живой дух ее содержания, которым произведет на всех впечатление Одиссея[267]. По мнению Гоголя, «Одиссея» показывает человеку все самое лучшее, что заключено в его натуре, и это объясняет ее действие. Восхищаясь патриархальностью, естественностью описания в переводе Жуковского, Гоголь убеждает в адекватности перевода оригиналу, хотя и подчеркивает «русские одежды», в которые облек древнее творение переводчик. Он уверен в сильном влиянии перевода Жуковского на русскую жизнь и даже, возможно, на жизнь всей европейской цивилизации. «Именно в нынешнее время, когда таинственною волей провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда <…> слышно какое-то всеобщее стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон действий, как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время «Одиссея» поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческою ясностью человека»[268]. Гоголь, по существу, описывает борьбу хаоса и синтеза, разрушения и созидания. Созидательное, положительное начало «Одиссеи» должно преодолеть и исправить все недостатки и несчастья, проистекающие от неполноты и недостатков современной цивилизации. Действительно, что же такое «стремление к какой-то желанной середине», «настоящему закону действий», как не поиски синтеза? Причем синтез рассматривается в двух планах: в плане самого содержания поэмы и в плане перевода Жуковского, понявшего «метод» Гомера и передавшего не только смысл, но и форму эпоса средствами, понятными русскому языку Синтез оказывается и синтезом языковым, и синтезом культурным, и синтезом психологическим.
Казалось бы, мысль Гоголя во многом совпадала с поисками славянофилов и должна была им быть близкой. На деле же, прочитав статью, славянофилы от нее резко отмежевались. Так, И. Аксаков считал, что «Одиссея» не пересоздала и не пересоздаст русского общества, что она будет ему чужда и непонятна, да и вообще, влияние ее – скорее мечта, иллюзия Гоголя, чем реальность. Вот что писал И. Аксаков 30 июля 1846 г.: «…появление ее («Одиссеи». – В. Г.) в России не может иметь влияния на современное общество, на европейское. «Одиссея не вылечит Запада, не уничтожит его истории, а нас, русских, не примирит с порядком вещей, а влияние ее на русский народ есть мечта». Признавая благотворное влияние «Одиссеи» на отдельных людей, притом – многих, общественное влияние он отвергал в принципе. Гоголь не учел, что русский народ не прочитает этот перевод, что он вообще не читает, так как читать ему просто некогда. И, словно бы противореча себе, он заканчивает свое рассуждение поразительным признанием: «Но как хороши эти незыблемые, величавые творения искусства между нашей мелкой действительности как немеет перед ними наша кропотливая талантливость!»[269]. Итак, «Одиссея», по сравнению с современными созданиями, произведение великое и грандиозное. Тем не менее оно не может иметь влияния на современность как по своему характеру и содержанию, так и по неспособности большинства читателей его понять. В таком случае эпическое созерцание представляется необходимым, но еще недостаточным условием для правильного, положительного восприятия жизни и возникновения положительного направления в литературе. Одного идеала и героя-носителя идеала мало. «Положительное направление» вовсе не должно украшать действительность. От автора требуется увидеть и передать «полноту жизни».
Таким образом, критик требует прежде всего художественности и правды жизни. А это означает, между прочим, изображение также и негативных, отрицательных сторон жизни. Таким образом, дело не в одном содержании произведения. Дело в отношении автора к происходящему. Он может страдать, негодовать, но он должен любить изображаемый им мир. И вот это-то и было порой самым трудным. Концепция «положительного направления не сформулирована как особая теория в одной или нескольких статьях. Эта концепция разбросана в разных статьях и письмах. Попробуем восстановить ее целостность.
Спор «положительного» и «отрицательного» направления И. Аксаков находил еще в XVIII веке, справедливо считая, что в них проявился «протест самой жизни» против насилия. Критик выстраивает целый ряд последователей Кантемира, также защищавших