Любопытно замечание о «досаде и насмешке». Сатирические приемы Гоголя сводятся здесь к «досаде», т. е. чувству, вызванному непониманием, обидой, и насмешке, воспринимаемой, кажется, едва ли не как попытка «отыграть» неудовлетворенное самолюбие. Но ведь мы помним, что упреки в самолюбии, гордыне Гоголя молодой критик отвергал. Так согласуется ли это признание с общим его взглядом на Гоголя? В отзыве И. Аксакова заметно столкновение поэтического и философского отношения к Гоголю. Поэт разделяет отношение Гоголя взгляды к искусству, отмечает даже близость «характера» своего письма (т. е. стиля) и гоголевского, восхищается поэтическим языком, внимает душевной скорби своего собрата-мученика, поэта, взявшегося за непомерную задачу философа и воспитателя, задачу, не разрешенную всей христианской церковью. Поэту важна лирическая стихия, «музыка». Сатира же отступает на второй план, это средство вспомогательное. Философ также сосредоточивается на проблемах души отдельного человека, в том числе и автора, Гоголя, и на проблемах души всего человечества.
Как известно, в первом томе «Мертвых душ» славянофилы, вслед за К. Аксаковым, обнаружили возрождение в современных условиях древнего эпоса, начала гомеровского. Комическое же связывалось с несовершенством современной жизни, с вырождением высокого и вечного в пустое и сиюминутное. В последующих томах комическое должно было, по предположениям славянофилов, все более сглаживаться и уступать место художественному изображению вечных ценностей. Назидательность «Переписки» противоречила идее художественности. В конечном счете, назидание и проповедь разрушали непосредственное эпическое созерцание мира, которое славянофилы отмечали в первой части поэмы. Однако Иван Аксаков почувствовал возможность синтеза поэтического и философского, синтеза, обещавшего не только «созерцание» и постановку проблем, но и их решение.
Сергей Тимофеевич подобное предположение сразу же отверг. Он отвечал сыну: «Второму тому “Мертвых душ” я не верю <…> Добродетельные люди – не предметы для искусства. Эта задача неисполнимая»[244].
Впрочем, Гоголь еще раз удивил Аксаковых. Он воссоздал второйтом» Мертвыхдуш», точнее, написал его еще раз. Главы новой редакции он несколько раз читал друзьям, в том числе и Аксаковым. На одном из таких чтений в 1850 г. присутствовал и Иван Сергеевич. Через несколько дней, уже находясь в Ярославле, где служил, он описывал родным свое впечатление. Обратим внимание на фрагментарность и оценочность этого отклика. Восхищение Гоголем доходит до уничижения других писателей: все остальные – пигмеи по сравнению с ним. Тем не менее все, что слышал Иван Сергеевич, вспоминалось почему-то «отдельными частями», хотя и сохраняло впечатление общей «могучей красоты». Конечно, подобная разорванность впечатлений могла появиться от незаконченности самой поэмы, но могла и от противоречивости Гоголя, не сумевшего добиться единства впечатления, единства интереса. Но вот первое впечатление отстоялось, улеглось. Он смотрит на «картину» второго тома «из отдаления», надеясь лучше рассмотреть, т. е. понять целое. Целое же и на этот раз складывается из общих слов и неопределенных замечаний. «Так все глубоко, и могуче, и огромно, что дух захватывает»[245]. Это все же интуитивное ощущение удачи, ощущение «мурашек по коже», а не эстетический разбор, не анализ, пусть бы даже и поэтический по своему стилю. Сравнивая отклик Ивана Сергеевича с отзывами остальных Аксаковых, Ю. Самарина, С. Шевырева, можно убедиться, что до разбора, до анализа дело еще не дошло ни у кого. Слушатели понимали свою задачу иначе – они, как это задумал и сам Гоголь, были как бы камертоном, призванным отмечать верность тона или его сбой. Частные замечания, сделанные в разное время, Гоголь часто принимал и исправлял текст, но иногда и игнорировал. Несколько раз назначал он сроки окончания работы над вторым томом и его публикации, но все что-то мешало, поэтому работа продолжалась. Узнав о намерении Гоголя летом 1850 г. отправиться на Афон, в Грецию, и там заканчивать поэму, Иван Сергеевич с удивлением писал отцу: «Как ни подымайте высоко значение искусства, а все-таки это нелепость по-моему: среди строгих подвигов аскетов (т. е. в одном из монастырей Афона. – В. Г.) он будет изображать ощущения Селифана в хороводе и грезы о белых и полных руках и проч.»[246]. Замечание это свидетельствует о том, что надежды на то, что Гоголю удастся его «подвиг», соседствуют с прежними опасениями. Странности Гоголя, которые Аксаков признавал существенной частью его характера, ничуть не сгладились, противоречия не стали меньше. Неожиданная смерть писателя подтолкнула Ивана Сергеевича к попытке понять личность и творчество Гоголя.
И. Аксаков помещает некролог в 1-м томе издаваемого им «Московского сборника», несмотря на то, что уже стало известно об аресте Тургенева за публикацию в «Московских ведомостях» статьи о смерти Гоголя – «Письмо из Петербурга», ранее не пропущенной в Петербурге. Статья И. Аксакова вызвала недовольство Главного управления по делам печати в Петербурге. И. Аксаков сообщал 27 апреля 1852 г.: «Вообще же эта статья имеет большой успех»[247]. В отзыве цензора говорится о статье Аксакова: «Если он (Гоголь) охвачен был предчувствием великих судеб, ожидающих Русь, то для чего же ему было страдать и каким образом он мог сделаться мучеником возвышенной мысли о Руси? Как согласить неразрешимую задачу, которая положила Гоголя в гроб, с предчувствием великих судеб, ожидающих Русь?»[248].
Еще более резкие замечания сделал П. А. Ширинский-Шихматов, министр народного просвещения, считавший, что статья Аксакова «неясна и загадочна по отрывистым намекам и мыслям недоконченным, причем безотчетное расточение, выходящих из всякой меры похвал Гоголю может подать даже повод к предположению, что он имел притязание сделаться у нас каким-то преобразователем и таким образом наводит тень сомнения на его намерения и действия, которого наш писатель не заслужил, ни жизнию, ни христианскою своею кончиною»