Конфликт между замыслом и незавершенностью его воплощения, между желанием создать эпос и невозможностью его возродить, между «эпическим созерцанием» существа жизни и ее реальной трагикомичностью так и не удалось объяснить или «снять» ни одному из критиков.
Сама постановка этого вопроса оказалась похожа на раскручивание спирали: тайны личности соприкасались с тайнами творчества и загадками христианского бытия. Так, И. Аксаков предположил, что если Гоголь завершит свой труд, то «это будет что-то исполински-страшное». После чтения «Выбранных мест…» И. Аксаков почти пророчествует: «2-й том разрешит задачу, которую не разрешили все 1847 лет христианства»[224].
Как бы продолжая размышления И. Аксакова, Н.Ф. Федоров рассматривает отношения гоголевских героев с точки зрения своей «философии общего дела». Он указывает на «высшую степень небратства» в русской жизни, воплощенную принципом крепостного права. Действительно, «торг душами как вещами есть высшее преступление». Гоголь же не указывает единственного «общего великого дела», которое бы могло всех объединить.
В философии Федорова общее дело – это «воскрешение», «полное выражение любви к своим отцам». Первый же шаг к этому – запрещение продажи крестьян, их освобождение. Поскольку поэма не завершена, Федоров рассматривает ее как проект и раскрывает возможные пути художественного и жизненного разрешения конфликта «Мертвых душ».[225] С такой точки зрения «Мертвые души» лишены эпичности, отрицают возможность «общего дела». Но если посмотреть на них как на «проект», на пророчество, то они, напротив, должны объединить всех в общем великом деле любви и воскрешения мертвых… Прежде всего, памяти об отцах, любви к ним. Для этого-то и требуется полное выражение общей жизни и общих усилий всех сословий, т. е. эпическая форма, эпическое созерцание. Требуется, конечно, в принципе, в потенции, в идеале. А в реальности?
Аксаков лучше понял проект, гипотезу, целое будущего создания. Белинский – смысл законченного фрагмента – 1-го тома.
Однако спор о «Мертвых душах» был, конечно, спором не об одном произведении и даже не обо всем творчестве Гоголя. А о путях развития русской литературы и русского общества. Через пять лет после выступления К. Аксакова в «Москвитянине» (1847 г., № 2) опубликована статья Ю. Самарина «О мнениях “Современника” исторических и литературных». Самарин рассматривает творчество Гоголя в контексте своих споров с западниками, в контексте возражений «государственной школе» К. Д. Кавелина и своих возражений против теории родового быта. Он пишет: «Гоголь первый дерзнул ввести изображение пошлого в область художества. На то нужен был его гений. В этот глухой, бесцветный мир, без грома и без потрясений, неподвижный и ровный, как бездонное болото, медленно и безвозвратно втягивающее в себя все живое и свежее, в этот мир высоко поэтический самым отсутствием всего идеального, он первый опустился как рудокоп, почуявший под землею еще не тронутую силу». Самарин обратил внимание преимущественно не на художественную сторону «Мертвых душ», а на социальную и психологическую.
Ему важно подчеркнуть, что для Гоголя творение поэмы было глубоко личным делом. Вот эта-то личностная вовлеченность творца в свое произведение и помогает нравственному очищению. «Под изображением действительности поразительно истинным скрывалась душевная, скорбная исповедь. От этого произошла односторонность содержания его последних произведений, которых, однако, нельзя назвать односторонними именно потому, что вместе с содержанием художник передает свою мысль, свое побуждение. Оно так необходимо для полноты впечатления, так нераздельно с художественным достоинством его произведений, что литературный подвиг Гоголя только в этом смысле и мог совершиться. Ни страсть к наблюдениям, ни благородное негодование на пороки и вообще никакое побуждение, как бы с виду оно ни было бескорыстно, но допускающее в душе художника чувство личного превосходства, не дало бы на него ни права, ни сил. Нужно было породниться душою с тою жизнью и с теми людьми, от которых отворачиваются с презрением, нужно было почувствовать в себе самом их слабости, пороки и пошлость, чтобы в них же почувствовать присутствие человеческого; и только это одно могло дать право на обличение». Следовательно, Самарин видит пафос поэмы Гоголя не в обличении, а в сострадании, смирении и любви. По существу, он ставит вопрос о положительном направлении в литературе, точнее, о необходимости такого направления. В то же время «натуральную школу» Самарин считает подражанием французской литературе и еще больше – подражанием Гоголю. «Натуральная школа переняла у Гоголя только его односторонность, то есть взяла у него одно содержание. Она даже не прибавила к нему ни лепты. Гоголь изобразил пошлое в жизни чиновников и помещиков. Натуральная школа осталась при тех же чиновниках и помещиках. Заимствование содержания, способа изображения, стиля до такой степени очевидно, что его не нужно и доказывать. Нет такого приема, такой фразы, свойственной» Гоголю, под которую бы нельзя было подвести тысячи подделок… подражание распространено даже на манеру». Критик понимает направление «натуральной школы» как попытку сделать «карикатуру и клевету на действительность» лекарством, «исправительным средством» и приписывает ему односторонность. Вообще, по мнению Самарина, грех «натуральной школы» и в России, и во Франции заключается в излишней страстности, в отказе от «спокойного созерцания жизни (которое… вовсе не тождественно с равнодушием)». Мы видим сближение Самарина с К. Аксаковым. Самарин подчеркивает исповедальность Гоголя в противовес «страстности» натуральной школы. Вместе с тем он поясняет, что натуральная школа и ее односторонность – результат воздействия определенного «закона исторического развития», исторического развития Франции, а не России. Поэтому натуральная школа России чужда не менее, чем классицизм и романтизм, поэтому ни один крупный русский писатель не поставил свой талант на службу этой школе. Но, переняв направление французской литературы, наши писатели подражают не ей непосредственно, а Гоголю. «Возникнув среди споров и под их влиянием, изящная литература должна была отказаться от спокойного созерцания жизни (которое, заметим мимоходом, вовсе не тождественно с равнодушием) и принять в себя как основное двигательное начало одушевление страсти; как цель – возбуждение страсти. В этом главная ее вина; ибо страсть оскверняет все то, во что ее вмешивают; зло, уничтоженное по внушению страсти, переживает себя и укрывается с правом воскреснуть