Вся его жизнь словно за бортом осталась: зыбкие «площадя» морей и океанов, катание на подножке тросового трамвайчика в Сан-Франциско, бирюзовые холмы Калифорнии, брусчатка Кронштадта, асфальты Питера… Сидение на телеге с рундуком на коленях в дорожных хлябях от станции Няндома…
Всё оказалось позади, и по времени – в точности до момента встречи с этой девкой в пёстреньком линялом сарафане!
Всё бывшее до той минуты позабылось, стёрлось в памяти, обесценилось. И Бог бы с ним. Но вот беда – и новое-то, вытеснившее былое из души, самое теперь главное – лицо девки – никак не отпечатывалось, виделось расплывчато.
«Вот для чего фотокарточки просят на память!» – такое открытие сделал Павел.
Образ девки обнаруживался только в каких-то цветовых переливах – от голубого до охряного – дух какой-то клубился над Павлом и ещё звук, слова романса, слышанного им в кафе-шантан на Невском проспекте: «Вы помните прелестный уголок – осенний парк в цвету янтарно-алом? И мрамор урн, поставленных бокалом на перекрёстке палевых дорог…»
С игрушечной, в его руках, стамеской Павел пел на крыльце: не «палевых», а «полевых»…
11
На третий день дождался.
Девки с Прилука шли на Погост отмечать Рождество Богородицы – с платочками в руках, с узелочками, с корзинками на локтях.
Накатило на Павла смехом, лицами алоротыми, сочными очами, косынками, ситцами, вышивками.
И, знать, уже было меж девками шёптано-перешёптано про встречу Клавы с Павлом, решено и подписано – в невесты ей, коли они все вокруг неё роились, выдвигали напоказ эту весьма не стеснительную Клаву – породы суомистой, по масти таволги-беж, и с лицом тонкой, тщательной лепки – словом, носовито-красовитую.
Вокруг неё плескалось разноцветье – и девка брацковатенькая с узкими глазами, круглолицая, как цветок пижмы.
И чернобровая, жадная до прыжков и ужимок, смуглая до гвоздичности – деромо-цыганистая.
И в полном соответствии с названием другого цветка – красноморденькая с белыми ресницами – «ветреница» славянская.
И прямая как пучок мелиссы, горчичноликая – угорских кровей.
И ещё разные девичьи мордашки сурепистые, глазки анютинские…
Букет, собранный с одной земли, да с разных человечьих корней, прижившихся здесь в междуречье Пуи и Суланды за пятьсот лет возделывания.
Девичьим вихрем сорвало Павла с наблюдательного пункта.
Гармонь на плечо – и в стаю.
В бушлате и бескозырке с лентами вживился он в текучий цветник высоченным дурнем – «петровым батогом».
Взволновались ливенки меха.
Ухнуло басами по левую сторону, прыснуло высокими по правую.
Девки грянули:
Сколько по морю ни плавал —
Моря дна не доставал.
Сколько в девок ни влюблялся —
По Клавдии тосковал!..
12
Оттолкнулся – поплыл «рыластый» по морю любовному, не чуя земли под ногами – на воздусях.
Неделю спустя на Павле уже не матросский воротник парусил по деревне Синцовской, а полы новой, шитой по росту саржевой поддёвки. И словно корабельные снасти, трепались у его колен кисти от пояса на рубахе из синей китайки.
На голове красовался куртуз с лакированным козырьком.
И отбивали решительные шаги новые сапоги – с «моршынами».
…Плыл нынче этот нарядный «миноносец» по хребтине междуречья с караваем хлеба на вытянутых руках.
В кильватере – Осип со сватовским орарем через плечо.
О гармони и не помыслили. Дело тихое, едва ли не воровское.
Из дому вышли как раз на закате, по обычаю, и теперь, ради строгого соблюдения оного, передвигались с опаской, как бы не встретить кого-нибудь.
Готовы были тотчас стрельнуть в лес, в кусты, переждать любопытных, чтобы не позориться, если получат отказ.
Для невесты «отлуп» – не ущерб.
«Худые женихи хорошим дорогу показывают…»
Для жениха – смерть!
13
Подгорную обошли с тыла «яко тати».
В сенях невестиной избы уже не стесняясь топали на озвучанье.
Осип вывернулся из-за спины Павла – и ну бить в дверь кулаком.
– Заходите – не заперто! – раздался испуганный голос хроменькой старшухи Олёны Синцовой.
Тяжёлая дверь в избу приоткрылась и тотчас захлопнулась.
Баба ошалело вперилась в раму притолоки.
Створ опять повело, и снова с грохотом – обратно.
«Никак сваты!» – искрой пробило в голове застанной врасплох хозяйки.
В третий раз дверь внутрь избы отшвырнуло наполно, и с поклоном под низкую колодину вошли Осип с Павлом.
Скромно, в тень, на сундук у входа, уселся Павел и картузом прикрыл каравай на коленях.
Находился плечистый жених в погибельном беспамятстве, будто между жизнью и смертью, подобно тому, как на корабле между Португалией и Америкой в момент взрыва котла – ещё не утонул, он, гальванёр, но и с жизнью уже попрощался.
Из запечья вышел хозяин – Арсений Синцов с починяемой обратью в руке: нестриженые льняные волосы, как у монаха, забраны были у него за уши. Борода серебрилась в потёмках сумерек.
Осип гаркнул ему в лицо:
– Здорово живём!
– Живём – хлеб жуём. Никого не ждём, – молвил Арсений, кротко улыбаясь в пол и продолжая протяжку навареной (смоляной вар) шпагатины сквозь кожаный ремень.
– Дожинки отгуляли – пора огурцы солить! – не отступал Осип.
– День наш – век наш.
– Всякому дню подобает своя забота, – наседал сват. – Не знаю, как у вас, а у нас, к примеру, овечка нынче пропала. Не к вам ли забежала? Нам бы её водворить.
– Невторопь. Однако побаять можно…
Не просто присел на лавку Осип, а ещё и кинулся грудью поперёк стола – словно на испуг хозяина брал.
– Жених у нас с головой, с руками, – внушал он. – Звенит в карманах не одними пятаками. Ростом не мал – царскую службу с наградой отломал. Много в нём проку – заходи хоть с какого боку. Что сеять, что пахать, что на дудке играть. Как бы нам не прогадать. Невесту извольте показать. Не кривенькая ли, не косенькая?
– Типун тебе, сватушко, на язык! – воскликнула Олёна и тоже будто на битву с позорщиком кинулась, – подскочила внаклонку столь близко, словно укусить намеревалась насмешника за его хищный нос.
Шумную перебранку усмирила невеста своим появлением. Села Клава на голбец, внесла с собой нечто такое, от чего сват поперхнулся. Оправившись, опять приступил с язвительной претензией:
– Ничего, девка ладная. На вид приятная. Да ведь не только для красы её князь берёт. Пускай покажет, как дело ведёт. Ну, хоть пол подметёт. Поглядим, как метёт – вдоль половиц или поперёк…
– Для моего показу нету ничьего приказу! – сказала Клава и решительно переплела руки на груди.
Едва в ладоши Павел не захлопал в изумлении от её смелости. Поперёк свата девка ринулась