– Здравия желаю, товарищ майор. Рядовой Перевесов. Возвращаюсь из командировки в город за клеем.
– Как я понимаю, ты не возвращаешься, Перевесов, а прохлаждаешься. И как тебе?
– Так жарко же, товарищ майор. Сил нет. Выкупайтесь тоже. Вода что надо.
Майор расстегнул пуговицу на гимнастерке, покосился на девушку, а она, скомкав полотенце, вдруг шагнула к Паше и спряталась за его спину. Майор гимнастерку застегнул.
– Нет, – сказал он. – Не могу позориться перед населением, купаясь в таких дурацких трусах. И ты бы, рядовой Перевесов, не позорился.
Девушка вдруг засмеялась за Пашиной спиной, а когда он к ней обернулся, вытерла ему лицо полотенцем.
– Рядовой Перевесов! – крикнул майор. Но, поняв, что крик его в данной ситуации неуместен и политически вреден, сказал растерянно: – Перевесов, сейчас же оденься. Не стой голяком перед новой немецкой молодежью. Черт бы тебя побрал… Короче, я беру мотоцикл, а ты пешком пойдешь. И немедленно.
Паша достал из кармана часы, показал их девушке:
– Морген. Цвай ур. – И топнул пяткой, мол, здесь, на этом месте.
Девушка ничего не ответила. Сняла резиновую шапочку, тряхнула стрижеными светлыми волосами.
– Перевесов, – сказал майор. – Ты посмотри на нее. Она же дите. Мне баб не жаль – подстрекатели и психопатки. Но от детей – руки прочь!
– Вы правы, товарищ майор. – Паша подошел к девушке, пожал ей руку. Сказал: – Ауф видерзеен, комрад фройлен. – Залез в галифе, ботинки. – Морген. Цвай ур. – И пошел в сторону части, на ходу надевая гимнастерку.
Майор догнал его на мотоцикле, притормозил и спросил:
– Думаешь, придет?
– Не знаю. Хорошая девушка.
– Перевесов, ты понимаешь, о чем я? Может, мне тебя на губу упечь, на пятнадцать суток?.. Смотри, Перевесов, влюбишься – отчислю в спецподразделение. – Майор нажал на газ и с таким треском рванул к части, что Паша должен был бы почувствовать свою полную беззащитность перед уставом, порядком и еще чем-то таинственным и неумолимым.
На следующий день Паша пришел к старшине Зотову за увольнительной.
– Не дам, – сказал старшина. – Меня уже майор Рубцов вызывал… Думаешь, она придет?
– Придет, – сказал Паша. – Я не думаю. Я сердцем чувствую. Сердце мне говорит.
– У тебя сердце, а у меня майор, – сказал старшина. – Правда, он оговорку сделал, сказал, если очень уж просить будет – дай… На. – Старшина вынул из стола уже заготовленную увольнительную. – Деньги есть?
– А зачем? – спросил Паша.
– Там на штрассе немцы что-то вроде кафе открыли. Ликер продают мятный. Зеленый, как болотная херня. Кофе свекольный – тоже херня. И пирожные вот – с ноготь. Подворотничок пришей чистый.
– Есть у меня в мешке деньги, – сказал Паша. – Каждый месяц давали…
– И чтобы в лучшем виде! – сказал старшина, повысив голос. – Без рук! Если патруль спросит, куда увольнительная, скажешь – отпуск за отличную службу… А может, за клеем?
– За клеем я вчера ездил.
Сейчас те приятели, что помладше, говорят Писателю Пе, задетые за живое его свободным характером и независимым способом жить, – мол, ты старше нас на войну. Но эта фраза по сути своей лишь фигура для украшения речи над гробом усопшего. А на самом деле каждый солдат на войну моложе, потому что недолюбил, и, если он понимает это и если он не глуп, он умрет молодым. Посмотрите на тех, кто прибавил войну к своему возрасту – они быстро состарились, превратив свою жизнь в служение прошлому и ничего не ожидая от будущего, кроме признания в непомерной прогрессии их заслуг перед Родиной, считая уже само собой пребывание в армии актом беспримерного подвига.
Красивая бесподобная студентка милая Мария передернет плечами: мол, все это липа и яблоневый цвет – на войне барышень волокут в кусты, а не купаются с ними в светлых струях теплого озера. Студентка Мария знает. Она все знает. Знает, что и любви, как таковой, нет, есть только желание барыша.
В небе над теплой землей шла своя непредсказуемая деятельность. Туча, брюхатая и одинокая, наползала на озеро.
Паша глядел на нее без злости: дождь – явление преходящее, он же, Паша, шел к вечному.
Когда Паша вбежал на пляж, там было пустынно. Лишь одна фигурка боролась с ветром. Она была в синем платье с белыми пуговицами и белым воротником. В белых туфлях на низком каблуке и с зонтиком. Зонт был широкий, мужской, даже стариковский. Наверно, она схватила его впопыхах.
Они стояли друг против друга, и как бы боялись один другого, и как бы один у другого просили прощения, и оба чувствовали одну и ту же боль в переносице. Ветер толкнул их друг к другу. Она протянула Паше зонт, предлагая укрыться под зонтом от дождя и как бы отдавая себя тем самым в объятия Паши, поскольку под зонтом, не прижавшись друг к другу, укрыться от дождя невозможно.
Паша взял зонт, но встать к девчонке близко не смог. Тогда он воткнул зонт ручкой в песок глубоко, чтобы ветер не вырвал. Прокопал каблуком вокруг зонта канавку и стащил гимнастерку.
– «Анна унд Марта баден!» – заорал он запомнившуюся на всю жизнь фразу из учебника немецкого языка. Быстро раздевшись, он запихал под зонт всю одежду.
И девушка, вдруг поняв, что их спасение в озере, сбросила платье, туфли. Надела резиновую шапочку, но тут же и ее сбросила. Паша сложил все под зонт.
Стихия низринулась на них. И они с криком спрятались от нее в воде.
Когда они подплыли к плоту, дождь уже перестал. Они вылезли на плот и упали на мокрые теплые доски, уже начавшие куриться паром. На них снизошла та минута, которая отключает от сердца все заботы бытия, которая растягивается в щемящую бесконечность, которая впоследствии будет освещать долгое одиночество памятью соприкосновения со счастьем.
Солнце вышло из похудевшей тучи.
Паша ткнул себя в грудь и сказал:
– Паша. – Взял девушкину руку и поцеловал.
– Эльзе. – Девушка сползла с плота в воду, и обрызгала Пашу, и поплыла, засмеявшись.
Паша тут же поплыл вслед за ней.
На пляже уже появились ребятишки. Они возились в мокром песке, строили неприступные крепости и замки, шпили которых обваливались, подсыхая на солнце.
Паша чуть было не опоздал на свидание – он разведывал путь в кафе.
Немцы, сидевшие за чашкой свекольного кофе, смотрели на Пашу и Эльзе неодобрительно. Паша спиной ощущал их взгляды, как падающие за ворот ледяные капли. Ему казалось, что Эльзе сейчас не выдержит и заплачет. Она, собственно, ребенок. Какое у нее мужество?
Паша посадил ее за столик, подошел к стойке, вынул из кармана пачку марок и попросил цвай кофе и фюр аллес кекс. Получилось немного. Он поставил тарелку перед девушкой и поцеловал ее в маковку, как целуют сестренок.
Немцы, казалось, перестали дышать. Но когда он это проделал в полном соответствии с болью своей стесненной души, они, не увидав в его поведении фальши, улыбнулись. В их улыбках не было одобрения, но уже была задумчивость.
Из-за стола в углу поднялся однорукий инвалид, подошел к Паше, в руке у него была рюмка зеленого ликера.
– Жизнь идет, – сказал он.
Паша встал, они чокнулись – Паша свекольным кофе – и выпили стоя.
В этот момент, как в театре, отворилась дверь – вошел патруль. Старший лейтенант и два автоматчика. Офицер подошел к Паше, спросил увольнительную. Паша подал.
– Вам увольнительную дали не для того, чтобы вы сидели в пивной.
– Мы кофе пьем, – ответил Паша.
Старший лейтенант посмотрел на испуганную Эльзе равнодушным усталым взглядом, даже не посмотрел, а как бы размазал ее.
– Доложите своему командиру, что я наложил на вас трое суток ареста.
– Слушаюсь, – сказал Паша.
Однорукий инвалид придвинулся к офицеру боком, как птица.
– Нехорошо, – сказал он. – Война нет. Жизнь! Цветы…
Старший лейтенант похлопал инвалида по плечу.
– Все правильно, – сказал он по-немецки. – Мы еще просто не знаем, как нужно вести себя в такой ситуации.
«Ну чего тут знать? – подумал Паша. – Ну чего тут знать?» – Ему стало весело.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите допить кофе и проводить девушку до дому?
Старший лейтенант задумался. Автоматчики смотрели на него с нескрываемым интересом.
– Разрешаю, – наконец сказал он.
Паша щелкнул каблуками, чего сам от себя