Музыка вдруг изменилась. Раньше это была нежная танцевальная мелодия, хоть и с вкраплениями маршевых аккордов, а теперь аккордеоны играли все громче, исторгая нечто новое, даже не военное уже, а нечто грубое, примитивное, дикое. Жестокое.
Вновь замкнувшись, кольцо начало сужаться. Со своего возвышения я по-прежнему видел Мэгги. У нее расширились глаза, на лице читался страх. Склонившись вбок, она чуть ли не в отчаянии высматривала Труди.
Но та не пришла бы ей на выручку. Улыбка исчезла, кисти, обтянутые хлопчатобумажной тканью, сжались в тугие кулаки. А еще Труди медленно, плотоядно облизывалась. Я повернул голову: Марсель был занят тем же, но по-прежнему держал меня на мушке и наблюдал за мной так же внимательно, как и за сценой снаружи. Я был бессилен что-либо предпринять.
Матроны топали, снова сужая круг. С круглых как блин лиц сошла бесстрастность, уступив свирепости, беспощадности, а крепнущий страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка же все набирала силу, все теряла стройность. И вдруг с парадной синхронностью вилы взметнулись с плеч и направились на Мэгги.
Она кричала снова и снова, но дикое крещендо, уже почти безумная какофония глушила ее голос. А потом Мэгги упала, и, на мое счастье, я мог теперь видеть только спины матрон и вилы, которые высоко вскидывались и опускались, вскидывались и опускались… Но даже на это смотреть было невыносимо. Я перевел взгляд – а тут Труди в экстазе сжимает кулаки и растопыривает пальцы; очаровательное личико превратилась в мерзкую звериную морду; а рядом преподобный Гудбоди, и всегдашнее благолепие на его лице ничуть не вяжется с блеском глаз, пожирающих чудовищную сцену. Злобные души, больные души, давно перешагнувшие границу, за которой лежит безумие.
Я заставил себя вновь посмотреть в ту сторону, когда музыка постепенно притихла, утратив свою атавистическую, пещерную лютость. Матроны завершили танец, прекратились смертоносны удары. Одна женщина развернулась и подцепила на вилы сено. Я успел мельком увидеть на скошенном лугу скорчившееся тело в белой… нет, уже совсем не белой блузке, а затем оно скрылось под сеном.
Сверху лег новый пласт сухой травы, и еще, и еще, а два аккордеона теперь негромко, с ностальгической нежностью повествовали о старинной Вене. Крестьянки соорудили над Мэгги стог. Доктор Гудбоди и Труди, улыбаясь и весело болтая, пошли рука об руку в деревню.
Марсель отвернулся от щели в стене и вздохнул:
– А здорово доктор Гудбоди устраивает такие штуки, не находишь? Талант, вкус, чуткость, время, место, атмосфера – просто идеальное сочетание.
Безупречный оксбриджский акцент этой ходячей змеи был не менее гнусен, чем контекст, в который легли ее слова. Этот негодяй был конченым психопатом, как и все остальные.
Он осторожно подошел ко мне сзади, развязал узел носового платка на затылке и вынул изо рта скомканную мокрую тряпку. У меня не было оснований считать, что им движут какие-то соображения гуманности.
– Хочу слышать, как ты будешь орать, – произнес он небрежно. – А дамы внизу вряд ли обратят внимание.
Я был уверен, что не обратят.
– Удивляюсь, как это доктор Гудбоди дал увести себя отсюда. – Мой собственный голос звучал незнакомо, я таким тоном еще ни разу не пользовался. Хриплый, низкий; и слова выходят трудно, будто горло повреждено.
Марсель с улыбкой объяснил:
– У доктора Гудбоди срочное и важное дело в Амстердаме.
– Важный груз, который нужно срочно переправить отсюда в Амстердам.
– В точку. – Он снова улыбнулся, и я будто видел, как расправляется змеиный капюшон. – Мой дорогой Шерман, классический канон требует, чтобы человеку в твоем положении – проигравшему, стоящему на пороге смерти – человек в моем положении объяснил во всех подробностях, какие были допущены ошибки. Но помимо того, что список твоих промахов чересчур велик и перечислять их было бы утомительно, есть и другое обстоятельство: плевать я хотел на канон. Так что давай приступим, хорошо?
– К чему приступим?
Ну вот, подумал я, начинается. Но подумал довольно равнодушно: происходящее меня больше не трогало.
– Конечно же, к передаче и приему послания от мистера Даррелла.
Будто мясницкий тесак врезался в голову сбоку – это Марсель саданул стволом пистолета. Я предположил, что сломана левая скула, а язык подсказал, что минимум два зуба уж точно не удержатся.
– Мистер Даррелл, – весело проговорил Марсель, – просил сказать, что ему не нравится, когда его лупят пистолетом.
Я видел, что он готовится врезать справа, и попытался откинуть голову, но уклониться не сумел. Этот удар, хоть и вышел послабее, вызвал временную потерю зрения, последовавшую за яркой белой вспышкой, как будто что-то взорвалось прямо перед глазами. Лицо горело, голова раскалывалась, но странное дело – разум был ясен. Подумалось: если пытка продлится еще немного, то даже пластический хирург сокрушенно разведет руками. Но на самом деле важно было другое: если пытка продлится еще немного, то я вырублюсь, возможно, на несколько часов.
Единственное, что можно предпринять, это попытку сбить палача с ритма. Сделать избиение бессистемным.
Я выплюнул зуб и сказал:
– Педик.
Почему-то его проняло. Лоск цивилизованности, светскости оказался не толще луковой шелухи, да и тот не отслоился, а просто сгинул в один миг, и остался только одержимый дикарь, нападавший на меня с лютой, жгучей, безумной яростью.
Удары сыпались со всех сторон на голову и плечи. Марсель бил пистолетом и кулаком, а когда я попытался защищаться предплечьями, он переключился с головы на корпус. Я застонал и закатил глаза; ноги стали ватными, и я бы повалился, будь у меня такая возможность. А поскольку ее не было, пришлось повиснуть на веревке.
Миновали еще две-три мучительные секунды, прежде чем Марсель чуток опомнился и понял, что зря теряет время. Какой смысл подвергать человека истязаниям, которых тот не чувствует? Из горла исторгся странный звук, вероятно свидетельствовавший о разочаровании, а потом Марсель просто стоял, тяжело дыша.
Я не мог понять, что он намерен делать дальше, так как не осмеливался открыть глаза.
Услышав, что он слегка отстранился, я рискнул быстро посмотреть краем глаза. Приступ бешенства закончился, и Марсель – очевидно, не только до садистских удовольствий алчный, но и до поживы – поднял мой пиджак и стал рыться в карманах. Напрасный труд, ведь бумажник, хранящийся в нагрудном кармане, имеет свойство выпадать, когда пиджак перекидывают через руку, поэтому я предусмотрительно переложил бумажник с деньгами, паспортом и водительскими правами в брючной карман.
Марселю не понадобилось много времени, чтобы сообразить. Я услышал его шаги и почувствовал, как из кармана извлекают бумажник.
Теперь Марсель стоял рядом со мной – я знал об этом, хоть и не мог его видеть. Застонав, я беспомощно покачнулся на веревках, которыми был подвешен к стропилам. При этом ноги были вытянуты, мыски туфель упирались в пол. Я приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть.
Не далее чем в ярде виднелись ноги Марселя. Я на какую-то долю секунды поднял взгляд. С радостным удивлением на лице Марсель перекладывал в свой карман весьма значительную сумму. Бумажник он держал в левой руке, а пистолет болтался на скрюченном пальце той же руки, просунутом в спусковую скобу.
Марсель так увлекся мародерством, что не заметил, как мои руки потянулись вверх, чтобы получше ухватиться за веревки.
Со всей ненавистью, яростью и болью, накопившейся во мне, я рванул свое тело вперед и вверх. Вряд ли Марсель успел заметить приближение моих ног. Он не издал ни звука, лишь дернулся вперед так же судорожно, как только что я, навалился на меня и медленно сполз на пол. Он лежал, и голова перекатывалась из стороны в сторону. Что это, безотчетный двигательный рефлекс или единственная реакция, доступная человеку, парализованному болевым шоком? Я не собирался гадать. Как и рисковать: выпрямившись и отступив назад, насколько позволяли путы, я снова прыгнул на Марселя.
Даже удивительно, что его голова после этого осталась на плечах. Подлый приемчик, спору нет, но ведь я имел дело с подлыми людьми.
Пистолет так и остался на среднем пальце левой руки. Я столкнул его мыском туфли. Затем попытался зажать между