Петруха Труба, растолкав толпу локтями, поднялся на помост, принял из рук Рымарева синий ящичек, подержал его и поставил на стол.
– Стефан Иваныч слово сказать велел, а что сказать, задери меня медведь, не знаю. – Петруха широко развел руками.
– Пусть твоя баба за тебя скажет! – посоветовал Тараска.
Грохнул хохот. Петруха рассердился:
– Чего ржете? Это же сурьезное дело. Раньше я спину ломал меньше, что ли? А кто мне что дарил за мою работу? Без конца попрекали, лаяли, всегда был таким-сяким, немазаным. Теперь мне – почет…
Белозеров первым хлопнул в ладоши, и все сразу захлопали, заглушая слова Петрухи. Он спустился с помоста, надменно поджав губы, бережно прижимая к груди патефон.
– Тракториста Никиту Овчинникова – гармошкой… – объявил Белозеров.
Никита вжал голову в плечи, хотел выскользнуть из толпы, но его силой втолкнули на помост, и он стоял там, испуганный, озирался по сторонам.
– Вот дикарь!
– Опупел от радости!..
Взяв гармошку, Никита спрыгнул с помоста, исчез в толпе. Игнат очень хорошо понимал парня и радовался, что правильно решил в тот раз. Не быть бы Никите трактористом, не получать бы премию…
– Анастасию Родионову – шелковым отрезом на платье.
Игнат не сразу сообразил, что Анастасия – его Настюха. Она взяла из рук Рымарева отрез, одними губами произнесла спасибо и быстро сбежала вниз, пробилась к нему, встала рядом. На пылающем лице блуждала растерянная и счастливая улыбка. Стесняясь своей радости, Настя прикрывала лицо свертком.
– Тараса Акинфеева – чемоданом.
Тараска медленно, степенно, с достоинством поднялся на помост. Гнулись и угрожающе потрескивали под его тяжелым шагом тонкие доски. Деловито и спокойно осмотрел он чемодан, постучал пальцем по крышке.
– Хороший… Но зря мне его дали. Честно говорю. Не шибко удалый, братцы-товарищи. Косил хлеб, конечно, справно, но под большим давлением Игната Назарыча.
– Ему и отдай чемодан, – посоветовал Викул Абрамыч.
– А зачем ему? Лень свою в этот чемодан захлопну, на замок защелкну и подарю тебе, Викул Абрамыч. К твоей больной спине моя лень хорошо подойдет.
Тараска бы и еще говорил, но Белозеров согнал его с помоста:
– Хватит болтать… Игнат Назарыч, иди сюда. Тебе часы с боем.
Взяв часы, Игнат повернулся к толпе. В глазах зарябило от многоцветья нарядов, тесно стало в груди от множества взглядов, устремленных на него, – веселых, ждущих, добрых, насмешливых взглядов. И ему захотелось сказать им что-то важное, что-то такое, чтобы они поняли, как хорошо все это – и праздник, и что люди все вместе, и нет вражды меж ними. И о Лазурьке хотелось сказать, и о брате Макарше, о великой плате за эту новую жизнь, и чтобы берегли, ценили люди радость больше, чем все другие блага, потому что человек без радости как лампа без керосину, – чаду много, а свету нет.
– Мужики, и вы, бабочки, это первый такой праздник…
Он на минуту замолчал, подбирая слова, и этой минутой воспользовался Тараска:
– Скажи, Назарыч, чтобы чаще проводили! Хотя бы два раза в неделю.
Игнат понял, что сейчас не к месту будут его слова. А может, и вовсе их говорить не надо… Люди и так все понимают, а кто не понял – поймет. И он закончил совсем не так, как думал:
– Это первый наш праздник, но, верю, не последний.
Внизу его встретил Корнюха, потащил к забору:
– А ну покажи, что за часы.
Игнат снял бумажную обертку. Продолговатый футляр светлого дерева был украшен резьбой, на крышке два застекленных окна, под круглым – цифры и острые пики стрел, под квадратным – медная бляха маятника.
– Ничего часы… – Корнюха провел ногтем по стеклу, прислушался, что говорит Белозеров. – Максе отрез сукна на костюм дали. Тоже неплохо. И все же за такие приманки я бы не стал пуп надрывать.
– Ты и так не надрываешься.
– Головой работаю. Где трудодней больше записывают, туда иду. Хлеб делить будут – побольше вас с Максей получу. Значит, и часы смогу купить, и сукна на костюм, да и на другое останется.
– Ну-ну, покупай… Много можно купить кое-чего, но не все…
После того как вручили премии, Рымарев сказал:
– А теперь, дорогие товарищи, приглашаю всех за колхозный стол.
Столы были накрыты на дворе возле зерносклада – двумя рядами вытянулись чуть не на версту. Сели, и всем места хватило. Столы ломились от закусок. На огромных подносах вареная баранина, тарелки с рыбой, солеными рыжиками, огурцами, пышной стряпней, чашки с творогом и сметаной. Рымарев и Белозеров не поскупились, всего было вдоволь, только выпивки – норма. Мужики, на спиртное зарные, остались недовольны: что за праздник, если вина не вволю? Но таких было немного, и ворчать им не дали, осмеяли…
За столом сидели сперва чинно, на начальство поглядывали, но после второй рюмки все стало просто и обычно: кто-то что-то рассказывает, кто-то смеется, кто-то громко требует, чтобы послушали его, – шумит застолица, скинувшая робость и неловкость. Белозеров идет с наполненной рюмкой меж столами, наклоняется то к одному, то к другому, что-то говорит, улыбается, и во взгляде его нет всегдашней шустрой остроты, черты лица словно бы размякли… Подошел и к Игнату.
– Хочу с тобой и твоей Настюхой чокнуться. С премией поздравляю… Ага, и Максим тут. С тобой – ото всех особо. Прямой ты человек, Максим. Люблю.
Корнюха через стол руку тянет:
– Чокнемся! Или только с передовиками?
Устинья дергает мужа за рубаху:
– Сядь!
– Давай чокнемся… – Белозеров оперся на плечо Игната, потянулся к Корнюхе. – В другой раз и ты передовиком будешь.
– Уже был, больше не желаю.
– Да ну! Что-то я не замечал! – засмеялся Белозеров.
– Был! Когда японца и Семенова колошматили. Но ни отреза, ни гармошек нам не давали.
Лихо, одним махом, Корнюха выпил, закусывать не стал, отодвинул тарелки, положил локти на стол, проводил председателя неласковым взглядом. Потом негромко запел:
Там, в селе, где в убогой избушке
Жили мирно два брата с отцом…
Песню, должно, давно ждали, сразу подхватило несколько голосов:
Уважала их вся деревушка,
И богатства у них полный дом.
Все новые и новые голоса мужчин и женщин вливались в песню, она перекинулась за другой стол, и неразличим уже стал голос Корнюхи, начавший ее.
Революция огненным валом
Пронеслась над великой страной,
За свободу и волю народа
Кровь мужичья лилася рекой.
Песни семейские уважают, складывать их мастера и петь