– Постой, Федос, ты что-то все не то говоришь. Ты… любишь Полю?
– Не знаю. Как-то чудно получается. Пока Дариму не видел, мне казалось, что никого, кроме Поли, не надо. А сегодня встретились… До сих пор перед глазами. Я правду говорю, Максим.
– Да-а, закавыка… Не торопись со свадьбой, Федос. Не торопись.
– A-а, один конец… Надоело мне все. Жизнь такая надоела. Бездомный… Елена того только и ждет, чтобы я убрался.
– Переходи к нам. Уж Татьяна-то тебя не обидит.
– Не хочу. Не маленький, чтоб обузой быть.
– Послушай, Федос… Пока ничего не решай. Поезжай на курсы трактористов. В МТС будете учиться. Живи пока у нас. Потом все уладится, вот увидишь.
Федос пообещал ему не спешить. Через три дня он уехал в деревню. А через неделю сбежала домой и Поля, не захотела больше работать дояркой. Петруха Труба сказал Максиму:
– Заарканит девка твоего шурина, помяни мое слово.
Максим и сам понял – заарканит.
Приехав в Тайшиху на партийное собрание, Максим зашел к Лучке, попробовал заставить его как-то подействовать на младшего брата, удержать дурака от скорого и, чувствовал Максим, неверного решения. Но Лучке было не до этого. Он узнал, что его дело передали в суд, был трезв, угрюм и неразговорчив. Максиму сказал:
– Не устраивай чужих дел. У тебя это не выходит.
На собрание Максим пришел последним, его уже поджидали. Пока он раздевался, Белозеров скороговоркой перечислил вопросы повестки дня, привычно спросил:
– Дополнения, изменения будут? Нет. Тогда…
– Будет дополнение. – Максим стоял у вешалки, причесывал волосы. – О Богомазове надо нам поговорить, о Лучке.
– Снова ты о нем! Было решение общего собрания – точка! – Белозеров рубанул по столу ладонью.
– Ну было… – нехотя согласился Максим, посматривая на Абросима Николаевича. Скажет ли бригадир, что Лучка затягивал сев по его совету?
После болезни Абросим Николаевич заметно постарел, его лицо отливало желтизной, щеки стали рыхлыми, пористыми; он сидел, устало навалившись на спинку стула, тяжелые руки безвольно лежали на коленях, глаза были прикрыты припухшими веками. Не столько для Белозерова, сколько для Абросима Николаевича Максим сказал:
– Когда такое дело решается, не мешает Стефан Ивановичу и другие голоса послушать, не только ваши.
– Кому мы рот затыкали? – начал сердиться Белозеров.
Медленно, словно бы это ему стоило больших трудов, Абросим Николаевич поднял веки:
– Тут вот что, Стефан Иваныч… Тут я больше Луки Федоровича виноват. Подучил его… Думал: нестаточное дело урожай обрекать на погибель.
Белозеров озадаченно хмыкнул, помолчал и напустился на Абросима Николаевича:
– Ты понимаешь, о чем говоришь?! На одну скамью с Лукой сесть хочешь? Где был до этого? Почему молчал?
– На собрание не мог прийти. Но еще до собрания, когда ко мне зашел Павел Александрович, я ему все сказал.
Рымарев что-то чертил на листке бумаги и, казалось, совсем не слушал, о чем говорят, но, едва Абросим Николаевич упомянул его имя, осторожно, без стука положил карандаш, выпрямился.
– Говорил он тебе? – резко спросил Белозеров.
– Да, говорил. Но я счел возможным умолчать об этом по двум причинам. Во-первых, было бы бесчеловечно тревожить Абросима Николаевича во время тяжелой болезни, во-вторых, главная ответственность все равно ложится на Богомазова, взявшего на себя смелость обманывать руководство.
Холодное спокойствие Рымарева раздражало Максима, так и хотелось ляпнуть что-нибудь грубое, мужичье, но он понимал: грубостью его не проймешь, заговорил почти спокойно:
– Ты, Павел Александрович, позабыл третью причину. С членом партии, бригадиром Кравцовым, разделаться потруднее, чем с Лучкой. А разделаться с кем-то тебе ох как нужно было: гляди, районное начальство, какую тяжесть на плечах несу, сколько врагов и недругов у моего колхоза. Когда что-то и прошляпишь, очень просто можно вывернуться – отсталая семейщина помешала.
– А разве мало темного, отсталого в семейщине? – прищурился Рымарев. – Разве мало помех нашим начинаниям? И разве мы, большевики, творцы всего самого ценного на земле, имеем право быть снисходительными к воинствующему невежеству?
– Это ты правильно, – кивнул Белозеров, завороженный складной речью.
– То-то и оно, что говорит он всегда правильно. – Максим хмурился, напряженно обдумывая свои слова. – Но как это мало для партийца – говорить правильно! Лучка, спору нет, своевольничал. Есть ущерб от его своевольства колхозу? Нету. Но его – под суд! А возьмем тебя, Павел Александрович. Ты в прошлом году, чтобы выхвалиться перед Петровым, первым в районе страду начал. В газету попал, грамоту получил. Хорошо, дай бог больше. Но заместо того чтобы убирать зеленый хлеб, надо было корма заготавливать. За твою грамоту, Павел Александрович, мы дорого заплатили. Сколько скота передохло от бескормицы? С тебя за это не спросили. А я считаю, спросить надо. Нечего прикрываться партийной линией и указаниями товарища Петрова. Партийная линия у тебя интересной получается: куда захотел, туда гнется. Не верю я, чтобы она такой была, наша партийная линия.
Белозеров вначале порывался остановить Максима, потом начал слушать с заметным интересом и, когда Максим замолчал, повернулся к Рымареву, ожидая, что он скажет. Павел Александрович старался оставаться невозмутимым, но все мышцы его худощавого лица напряглись, ногти на пальцах, сжавших кромку стола, побелели.
– Уж одно то, что товарищ Родионов сравнивает меня с Богомазовым, окулачившимся элементом, – оскорбление для большевика. Но я не обижаюсь. – Рымарев передохнул, его губы силились сложиться в снисходительную улыбку, но из этого ничего не получилось, губы просто кривились. – Настораживает меня другое. – Товарищ Родионов всеми доступными ему способам старается очернить меня, подорвать мой авторитет. Видите, он хлебоуборку и корма вспомнил. Не надо быть сильно прозорливым, чтобы увидеть, что кроется за этим. Во всем, в том числе срыве сверхраннего сева, виноват я, а не кто-то другой, в частности не его родственник Лука Богомазов.
Максима почему-то даже не удивило слово «родственник», произнесенное Рымаревым с заметным нажимом, он только подумал с сожалением: «Эх ты, человече!»
– Значит, я черню тебя? – спросил Максим. – Ладно, не буду… Зашибленное вспухнет, засеянное взойдет, и всем, у кого глаза имеются, все видно станет без меня. Будем говорить о Лучке. Кто ему да и другим мужикам хотя бы попробовал растолковать, для чего надо сеять в мерзлую пашню? Не было этого. Почему?
Белозеров накрутил на палец прядь жиденького чуба, из-под руки посмотрел на Рымарева:
– И в самом деле – почему? Тут Максим попал в точку. Не доработали мы с тобой, надо прямо сказать.
– Я с вами, Стефан Иванович, не совсем согласен, – осторожно возразил Рымарев. – Была замечательная по своей ясности статья секретаря райкома, было прямое указание руководства проводить именно сверхранний сев. Что еще надо?
– Надо,