– Зарода вашей скотине за глаза хватит. А приметок отдайте.
– Ну раз так – бери.
Вернулись в передний двор, и тут Максим встретился с Корнюхой. Он был весь в саже, к щеке прилипла рыжая пластинка окалины.
– Сено собираешь? – двинул Корнюха бровями. – Так и думал: пожалуешь.
– Я ему приметок отдала, – сказала Устинья.
– Ты его приметала? А тебе, Максюха, не стыдно – в побирушки подрядился? Ни хрена не дам!
– Загудел, как ветер в пустой трубе, заткни дыру рукавицей, – пошутил Максим.
– Иди ты со своими прибаутками! Что требовалось, я колхозу отдал, когда записался. И больше ко мне не вяжитесь! А ты не распоряжайся! – накинулся Корнюха на жену. – Выскочила – нате вам! Мне небось и ржавого гвоздя даром никто не дал.
– Не реви! – вспыхнула Устинья, ее глаза полыхнули зеленым огнем. – Все у тебя на учете да на расчете. Надоело!
Она круто, на одной ноге, повернулась, сарафан колоколом вздулся, пошла, гордо вскинув голову. Корнюха плюнул:
– С цепи сорвалась баба. И все ты…
– Ну да, я, – вздохнул Максим. – Бывай здоров!
– И ты сбрындил?
– Не сбрындил, жалею. У тебя ложка-то узка, таскает по два куска, разведи пошире, станешь черпать по четыре.
– До чего ты въедливый, Максюха! По-простому, по-мужичьи рассуди, какой мне резон даром отдавать сено? Продам лучше, да своей же дурехе Устинье обнову куплю. А ты – «отдай». Отдать все можно…
– Не мне тебя учить, Корнюха. Ты старше меня… Но вот что скажу: отбился ты от людей, за новым заплотом спрятался. Не к добру это. Как ты людям, так они тебе.
– А мне от людей ничего не надо.
– Пока. Но может статься, и понадобится. И горько тебе будет, Корнюха!
– Это еще посмотрим, кому горше будет…
– Посмотри… А мне и так видно.
– Ну хватит проповедь читать. Пойдем обедать.
– Не пойду.
– Ха! Рассердился! А с чего? Если бы тебе отказал…
– Колхозу. Значит, всей деревне. И мне в том числе. А еще – брат ты мне. Перед народом за тебя стыдно. Один такой прижимистый на всю Тайшиху нашелся. Устинью твою понимаю. Ей мало радости попреки выслушивать.
– Тьфу! Забирай. Пусть твой Рымарев этим сеном подавится.
– Сено нужно не Рымареву.
– Хватит об этом. А то передумаю. Пошли обедать!
Максим не стал упираться. За обедом о сене ничего не говорили. Но все, кроме Хавроньи да маленького Назарки – большеголового, толстощекого мальчугана, чувствовали неловкость. Хлебая щи, Максим посматривал на брата. Корнюха сильно изменился в последнее время. Исчез из глаз беспокойный блеск, что-то сытое, самодовольное появилось в его лице. Достиг своего, успокоился, огрузнел. Может быть, это и к лучшему. Но тот, прежний Корнюха был как-то ближе, роднее.
Пообедав, Корнюха взял на руки сына, пощекотал его носом, усадил на колени, спросил у Максима:
– Ты небось думаешь: жила. Пусть будет так. Но не к богатству рвусь. Охота мне, чтобы вот он, парень мой, когда встанет на ноги, не испытал той нужды, что на нашу долю досталась. Разве в этом есть что-то плохое?
Максим ответил не сразу. Подумал о своем сынишке. Разве он не думает о его будущем?
– Видишь ли, Корнюха, все это правильно. Но очень уж куце ты думаешь. Надо нам так жизнь строить, чтобы и у твоего сына, и у всех других ребятишек было все – одежонка, харчи, добры книжки и другое прочее. Иначе все повторится сначала. Тебя обжимали Пискуны, ты начнешь обжимать другого бедолагу.
– Это ты брось! Мне ни от кого ничего не надо – понял?
– Пока – нет. А понадобится, из горла вырвешь. Никого и не пожалеешь.
– Пустословие все это! – махнул рукой Корнюха.
Максим спорить не стал, ушел домой.
Утром, чуть свет, к нему зашел Рымарев.
– Поедешь со мной в бурятский колхоз. Распоряжение получил. – Он похлопал по черной папке.
Председательский ходок на тугих рессорах стоял у ворот. Максим кинул в короб сумку с харчами.
– Трогай, Павел Александрович…
Вчерашний снежок растаял, дорога заледенела и глухо, словно настил из толстых плах, гудела под колесами. Ехали молча. Максим давно заметил, что у них с Павлом Александровичем разговора наедине никогда не получается. Странно это! Не так уж много в селе членов партии, все вроде бы должны быть ближе друг другу, чем кровные братья, а вот между ним и Рымаревым нет никакой близости, словно бы совсем малознакомые люди.
Максиму захотелось сейчас, немедленно сказать что-нибудь хорошее, душевное Павлу Александровичу. Он тронул его за руку:
– Ты на меня не обижайся, Павел Александрович. Многого я не понимаю… Очень уж хочется, чтобы все у нас хорошо было.
Рымарев, не оборачиваясь, пожал плечами, и у Максима пропала охота разговаривать, сразу стало как-то тоскливо и неуютно.
Недалеко от улуса коровы пощипывали черствую прошлогоднюю траву, дремали, подставив бока солнцу. На сопке с длинной палкой, как древний воин, стоял пастух. Навстречу, по дороге от улуса, трусил всадник на низенькой монгольской лошадке. Максим издали узнал в нем Бато.
– Сайн байна, хани нухэр![12] Куда разбежался?
– Заимка ходить надо.
– А мы к тебе…
– По делу, – с нажимом добавил Рымарев и потянулся к черной папке с бумагами.
– Тогда заворот делать надо. – Бато толкнул пяткой в бок лошаденку и затрусил обратно в улус.
– Останови его! – Рымарев шуршал бумагами. – Что нам делать в улусе?
Максим хлопнул вожжами, не ответив.
В юрте Бато долго пили душистый бурятский чай, приправленный солью. Рымарев все порывался развернуть свою папку, но Максим мешал ему и досадовал на себя, что не сказал о старинном обычае степняков: не говори о деле, пока не напился чаю. Да ведь и сам он не с неба свалился, должен бы знать, что некрасиво это, едва переступив порог, протягивать руку – дай.
Наконец Рымареву удалось достать распоряжение секретаря райкома. Он положил бумагу перед Бато, постучал по ней указательным пальцем:
– Читай.
– Словом говори. Язык есть, зачем бумага?
– Это указание товарища Петрова. Вы должны дать нашему колхозу сена.
– Его сена тут нет. Зачем он указать? – Бато осторожно отодвинул бумагу, покачал головой. – Какой ловкий люди есть. Я коси, он мне – указать.
– Это же секретарь райкома!
– А мне какой дело! – Бато прикурил трубку, пыхнул сизым дымом.
– Вот как! – вздернул брови Рымарев. – Я бы на вашем месте не стал так говорить.
– Твой место – не мой место. Я коси, ты сиди. Пусть тебе нухэр Петров