– «Беломор» три – пара, «Казбек» – два рубля штука!
Торговля идет, деньги дешевые, весна сорок третьего!
Нечесаный детина с опухшей рожей продает хлебную карточку.
– Как же три недели без хлеба жить будешь? – жалеет его белая старушка, божий одуванчик. Мы слушаем – на толкучке редко жалеют.
– Не твоя печаль, мамаша, – хрипит детина, – похмелиться надыть.
– А кушать-то что будешь, глупая твоя голова? – скорбит старушка. – Постой, сынок, карточка-то иждивенческая… Неужто сынов хлеб продаешь?
Детина грязно ругается и уходит подальше.
– Зверь, дикий зверь, – шепчет ему вслед божий одуванчик. – А я-то, дура, пожалела…
– Всех не пережалеешь, мамаша! – весело говорит молодой вихрастый инвалид на костылях. У него ослепительно-белые зубы и бешеные глаза. – Война, мамаша, понимать надо. Пусть пьет, гадюка.
– Людям ногу свою простить не можешь? – сердится старушка.
– Фрицам, мамаша, а не людям, – беззлобно поправляет вихрастый. – Кому зажигалки?! Налетай, братва, наборные, с трофейными камнями!
– А-а-а!
Бьют вора. Бежим на зрелище, но поздно. Раньше подоспел милиционер, выхватил из толпы скрюченного огольца с разбитой мордой и поволок в дежурку. Это Витька Чекан, базарный вор и сволочь, у ребенка из рук лепешку может выхватить. Рядом бегут свидетели – не ускользнуть Чекану. Мы довольны: с ним у нас чуть не каждый день драки, он нас невзлюбил, но вдвоем с Андрюшкой мы – сила.
– Квас на сахаре – рупь стакан! Студеный квас, рупь стакан!
Солнце жарит разгоряченную толкучку. Доходная штука – квас.
– Врешь, недорого берешь, тетка, сахаром и не пахнет!
– Какой там сахар, на сахарине, сынок! – признается тетка.
– «Беломор» три – пара!
– Давай пяток, – говорит старикан с пиджачишкой в руках, утирая пот. Пиджачишка дрянной, заплата на заплате, долго торговать будет.
– Семь пятьдесят, папаша.
– Скинешь целковый?
– Прокурор скинет.
– На, считай.
– Еще двугривенный, – уточняю.
– Дошлый, – ворчит старик, добавляя монету. С наслаждением закуривает. Косится на покупателя.
– Почем фрак, папаша?
– Три сотни.
– С царского плеча?
– А как угадал?
– Я, папаша, сызмальства смекалистый. Берешь любую половину?
– Давай две и таскай, сносу не будет.
– Держи, папаша, свою вещь поосторожней, заплаты потеряешь.
– Лады, гони полторы, – безнадежно кивает папаша.
– Гришка, Андрюшка!
Нас подзывает Петрович, безногий инвалид, одна из достопримечательностей толкучки. Он занял уютный уголок у забора, где никто не отдавит его культи. На мешковине перед ним лежат примусные иголки, ключи без замков и замки без ключей, шпингалеты и всякая прочая мура, на которую, однако, всегда находятся покупатели и которая кормит Петровича.
– Во-он баба с леденцами, купите одну штуку.
Я приношу Петровичу заказанного петуха на палочке.
– Сю-юрприз! – подмигивает он, сдвигая в улыбке сизый и страшный шрам на щеке.
Петровича любят, он – базарный философ. Возле него вечно кто-то торчит, чешет язык.
– Значит, хороша жисть? – допытывается очередной собеседник.
– Хор-роша! – улыбается Петрович.
– Неужто и тебе хорошо? Ног нет, жену разбомбили…
– Дубина ты стоеросовая, – ласково разъясняет Петрович, – думает-то мозг, а не ноги. И расходов на ботинки нет – чистая экономия. Жену, конечно, жаль, но Костик-то у меня остался. Костик-то – мой!
Рядом с Петровичем свернулся во сне полуголый человек лет трех-четырех, Костик, баловень толкучки, единственное на свете существо, которое привязывает Петровича к жизни.
– Ноги-то где потерял, Петрович? – в сотый раз спрашивают из желания угодить.
– Под Ельней фрицам оставил на закуску, – в сотый раз отвечает Петрович.
– А заплатили?
– Фрицы – народ аккуратный, за каждую ногу по полтанка отдали.
– Закури, Петрович. – Андрюшка протягивает папиросу.
– Спасибо, я потом. – Петрович прячет папиросу за пазуху. – На сон грядущий, чего ее тут переводить? Ну, кто там из вас Андрюшка, кто Гришка, когда, герои, за орденами поедете?
– Военком уже обещал, – врет Андрюшка. – Может, летом.
Ничего нам военком не обещал, гоняет как собак. Но Петрович считает, что шансы у нас есть. У него на рубашке – «Отечественная война» I степени, за такой орден мы бы отдали по десять лет жизни.
– Кому баян? Э-эх!
По толкучке разливается залихватская мелодия.
– За сколько отдашь?
– Тебе – бесплатно, полтора куска. Бери, морская душа, сам играет.
Чубатый парень в тельняшке раздвигает мехи, зажмурясь, проходит по клавишам умелыми пальцами. Трех пальцев не хватает, да и рука у чубатого в локте чуть сгибается, но действует он ловко.
– Хорош струмент, да денег нет, – честно признается он. – Может, часы возьмешь?
– Анкер, цилиндр?
– Цилиндр.
– Таскай сам. Кому баян, даром отдаю! Э-эх!
Чубатый, не сводя с баяна глаз, решается:
– А сапоги баш на баш?
– Подметки целые? Какой размер?
– Сорок третий. Две недели как из госпиталя, новые получил.
– А сам босиком уйдешь?
– Чувяки куплю. Не идет?
– Бери, твой баян. Погоди, дай напоследок… Эх! Не для меня-я весна-а-а придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забье-ется восто-оргом чувств не для ме-еня!
– На фронт, братишка?
– Завтра на пересыльный. А сапоги бате будут. Сыграй, морская душа, чтоб знал, в какие руки отдаю.
– Прощай, прощай, моя Оде-есса, тебя я грудью защищал, и за тебя, мо-оя Оде-есса, жисть молодую я отдал! Спасибо, браток, воюй, я свое отвоевал… По полю танки грохота-али, танкисты шли в последний бой, а молодо-ого лейтенанта несут с разбитой головой, а молодого…
– Пивка по кружке?
– На чувяки осталось, братишка.
– Я ставлю.
Мы с завистью смотрим вослед этим, с баяном. Нам до зарезу нужно на фронт, а мы тут торгуем.
– «Беломор» три – пара, «Казбек» – два рубля штука!
Молча стоит женщина, ее губы сжаты, на каменном лице – неподвижные сухие глаза. В руках она, как похоронную, держит новый мужской костюм. Совсем новый, со свадьбы, наверное, ненадеванный.
– Дай две штуки.
– Пожалуйста, тетя, курите на здоровье. У нас тоже отец был на фронте.
– Был?
– Да, тетя, под Сталинградом…
– Самовар даром продаю, налетай, граждане! Тульский!
– Семечки каленые, на масле жарены, два рубля стакан!
Мы с Андрюшкой закусываем: два больших помидора по десятке за штуку и по куску хлеба с тыквяным повидлом, двадцать пять пара.
– Жареной бы картошки с печенкой, – мечтаю я, глотая последний кусок.
– А помнишь в «Салават Юлаеве» целиком барашка жарили на углях, – облизывается Андрюшка. – Вот бы чего слопать!
Аббата Сийеса[17] как-то спросили, что он делал при якобинцах, в период кровавого террора. Он ответил: «Я оставался жив». Мы, пацаны, тоже хотим выжить. Мы худющие и длинные, нам по пятнадцать с половиной и брюхо у нас вечно пустое.
Война!
Отец погиб на фронте, и, месяца с похоронки не прошло, мать