«Лексус» замедлял ход, так как асфальт исчез почти полностью, проглядывая кое-где вожделенными островками, словно надежда потерпевших кораблекрушение, а грязь заливала ямы обманчиво ровным слоем, и казалось, будто это надежное покрытие, пока машина не ухала в яму колесом и вязкая жижа не плескала на капот и стекла.
– Туда, – неожиданно прервало молчание чучело, которое вроде в это время задремало, но теперь пробудилось, а вместе с этим в нем пробудилось и нечто почти человеческое. Так, во всяком случае, показалось Голубчику, который притерпелся и к запаху, и к звукам, которые испускал организм хитчхайкера.
– Куда – туда? – раздраженно ответил Голубчик, полностью сосредоточившись на прокладке маршрута, словно последняя модель «Ананаса», однако получалось у него не в пример хуже – некогда белый «Лексус» походил на поросенка, вывалявшегося в грязи.
Могучее древо, возвышающееся рядом с дорогой, отмечало еле заметное ответвление, неведомую дорожку, если быть точнее, на которую и указывало чучело грязным пальцем с обгрызенным ногтем. Подчиняясь, Голубчик резко крутанул руль, вдавил педаль, и машина, взревев как раненый зверь пэх, вырвалась из судорожных объятий дороги, чтобы тут же въехать чуть ли не под срез капота в глубочайшую лужу. Низко висящие ветви могучего древа проскребли по крыше «Лексуса», по лобовому стеклу нечто шмякнуло м о к р о, оставив на грязи недвусмысленный отпечаток почему-то рыбьего хвоста, Голубчику показалось, будто боковым зрением уловил сидящего на ржавой цепи, обернутой вокруг ствола древа, драного кота ужасающе крупного размера, но тут чучело вдруг вцепилось ему в руку, дернуло, волна грязи на мгновение скрыла окружающий вид, а когда схлынула, то машина каким-то чудом уже ползла по извилистой колее мимо покосившегося полосатого столбика с указателем «Теплые Едрени – 5 км».
– Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, – неожиданно для себя сказал Голубчик вслух, вспомнив полузабытые еще со школы строчки нашего всего. Его даже озноб продрал, словно он помимо воли произнес некое страшное заклятье.
Он повернулся к чучелу, чтобы высказать тому все, что думает, но то неожиданно мирно дремало в кресле, свернувшись калачиком, посапывая, и Голубчик внезапно сообразил, что никакое это не чучело, а девушка весьма миниатюрной комплекции, чумазая, конечно, острой мордочкой смахивающая на крысенка, но не без милоты. В зеркале заднего вида Голубчику показалось, будто могучее древо топорщится, качается, как будто пытаясь выдрать из земли могучие корни и двинуться вслед за «Лексусом» в эти самые Теплые Едрени, но тут колея вновь сделала резкий поворот.
Промозглый дождик перешел в редкую капель, в тучах возникли разрывы с просвечивающей подкладкой неожиданно синих небес. Перед «Лексусом» открылся лесной лог, а дальше, в глубине перспективы раскинулся совсем уж буколический пейзаж, словно сошедший с экрана картин Совести, и Голубчику даже показалось, будто он узнал натуру одного из великих киноопусов великого режиссера про вечно пьяную русскую глубинку, куда приезжает наивный столичный креакл, дабы по примеру дореволюционных разночинцев вписать тамошнюю черноту в современность – рынок, социальные сети и повесточку, а также своим образом жизни прививать ватникам толерантность. На свою беду креакл захватил партнера, с которым тогда сожительствовал, а деревенские ватники поначалу не разобрались в глубинах отношений понаехавших, а когда разобрались, то тут и случилась огненно-кровавая трагедия, отчего выходившие с сеанса представители креативного класса обливались слезами, аплодировали актерам и самому мэтру русской духовности, а Жалейка, для которой в гендерно ограниченной картине не нашлось достойной роли, взяла с мэтра обещание, что в следующий уж раз… на что мэтр отвечал – да, да, есть у него задумка снять еще более великий фильм про любовь за колючей гулаговской проволокой репрессированной аристократки и репрессированной за два колоска простой советской колхозницы…
Голубчик невольно поежился, на миг представив, как в эти Теплые Едрени они заезжают с сенсеем на, так сказать, медовый месяц, и даже непонятно, чего в этом представлении было больше – садистского или мазохистского предвкушения, но тут очередной ухаб, совершенно невозможно возникший под колесами машины, ударил ее в днище, словно каменным кулаком, «Лексус» взвизгнул, накренился и встал как вкопанный, уперевшись капотом в выпирающий из земли камень с какими-то надписями, покрытый бурым мхом.
За покосившимся забором, почерневшим от времени и вечной непогоды, вырастало словно трухлявый гриб из земли нечто позабыто-лингвистическое – то ли изба, то ли хибара, то ли еще нечто ужасающее из времен советского колхозного строя, когда эффективный крестьянин не находил иного себе приложения, кроме как беспробудно пить на полученные трудодни.
Рядом с хибарой – покосившаяся будка с единственным крошечным окошком и хлопающей на ветру щелястой, как зубы ватника, дверью, невыносимое амбре от которой сообщало гораздо больше о ее предназначении, нежели вид. Судя по этому – то был полулегендарный нужник, или отхожее место, ставшее предметом вдохновения для сонма художников-креаклистов, поскольку сей сюжет с дырками, кучками и лужами пользовался устойчивым спросом на просвещенном западном культурном рынке, ибо вселял подсознательное спокойствие в души европейцев – пока этот народ продолжает ходить на дырку, Европа может спокойно спать, есть и тырить все, что ей хочется, из карманов русского колосса на глиняных ногах.
Голубчик прислушался к себе, убеждаясь с облегчением, что посетить данное заведение ему придется еще не так скоро, а потому есть время морально подготовиться, а его попутчица тем временем убрала подпиравшую дверь палку и сделала приглашающее движение:
– Заходи, чего уж там.
Голубчик поежился, из дома пахнуло множеством запахов естественного происхождения, и его обоняние, привыкшее к стандартизированным ароматам столичных жилищ, безуспешно пыталось отыскать в накатившей и захлестнувшей его волне хоть что-то знакомое.
– Э-э, а где коровы? – Голубчик тянул время, продолжая оглядывать двор с преувеличенным интересом.
– В коровнике. – Девушка притопнула ногой от нетерпения. – Свиньи в свинарнике, лошади в лошаднике, а овцы в овине. Еще вопросы?
Сзади за покосившимся забором зашуршало, заскрипело, и смутно знакомый, словно из глубин детства голос хрипло произнес:
– Шо, опять?
Голубчик обернулся, встретился взглядом с оранжевыми глазищами, сделал невольный шаг назад, запнулся, упал на четвереньки и, не поднимаясь, рванул в сторону открытой двери, вкатился кубарем, ударился обо что-то головой, отчего в глазах вспыхнули ослепительные искры.
Когда он пришел в себя, мир вокруг окончательно сломался. Над ним, лежащим, нависали два свиных рыла, причем если первое принадлежало крупному, но, в общем-то, самому обычному хряку, то второе, хоть и обладавшее пятаком, имело вполне человеческие губы, козлиную бородку, а изо лба торчали козлиные рожки. Рогатое существо хрюкнуло, однако не издало ни единого человеческого слова, так как заговорил хряк, осведомившись весьма любезно:
– Вы,