Ольга Гурова показывает в своем исследовании «Продолжительность жизни вещей в советском обществе: заметки по социологии нижнего белья»[42], что «в советской культуре вещи функционируют в режиме постоянного, непрекращающегося потребления» и что, в некотором смысле, сама суть «советскости» вещей – «в неизменности и незаменимости, в бесконечной возобновляемости функционирования предметов». В сверхсоветском (по многим параметрам – см. раздел 1) вестиментарном пространстве «смещенных девяностых», в эру тотального апсайклинга это свойство вещей многократно усилилось в силу целого ряда факторов – от экономических до социальных – и стало сходить на нет только по мере того, как стали исчезать специфические обстоятельства, породившие его. Хотелось бы ошибиться, но возникающая в данный момент на фоне новых экономических обстоятельств ситуация может привести к тому, что апсайклинг – хоть и куда менее тотальный – вновь станет относительно распространенной практикой – по крайней мере, более распространенной, чем сегодня, когда в больших городах развитых стран он бытует в первую очередь в качестве хобби или практики, основанной на личных убеждениях. Если это произойдет, то старшим поколениям сегодняшних россиян могут вновь пригодиться их советские технические навыки – но при этом в их распоряжении (как и, разумеется, в распоряжении младших поколений) хотя бы будет, хочется полагать, огромный корпус онлайн-инструкций самого разного рода. Спустя тридцать с лишним лет с момента начала перестройки вестиментарный мир «человека сверхсоветского», видимо, остался в прошлом – по крайней мере, частично.
Старое платье «королевы»: костюм девочки-лидера в позднесоветской подростковой среде
«Теория моды: одежда, тело, культура». 2013. № 28
«Дорогие все, примерно в каждом школьном классе есть такая девочка, которая более или менее по умолчанию считается „королевой класса“. Специально ничего не уточняю – мне кажется, интуитивного взаимопонимания будет достаточно. Так вот, я пишу потихоньку статью для „Теории моды“ про то, как эти девочки обычно одевались в советской школе – то есть до 1990 года. И буду благодарна за ответы на некоторое количество вопросов – и если этой девочкой были вы, и если речь идет о вашей однокласснице».
Этим вступлением был предварен небольшой опросник, составленный мной в надежде получить некоторое количество информации о том, как поколение «последних советских детей» реконструирует и описывает с позиций сегодняшнего дня неформальное женское лидерство в позднесоветской и предперестроечной подростковой среде. Сама ключевая формулировка – «королева класса» – была выбрана мной после целого ряда бесед со своими сверстниками: эти беседы помогли мне убедиться, что, за редкими исключениями, такая формулировка оказывается крайне продуктивной, вызывая в памяти однозначные ассоциации с тем или иным типом неформального подросткового лидера. Безусловно, какое-то количество лидерских типов при этом оставалось за бортом, однако сама широта спектра, к которому принадлежали описанные моими собеседниками лидерские модели, показала, что интуитивно формулировка «королева класса» позволяет получить огромное количество бесценной информации по одной из самых сложных – и, кажется, самых малоизученных – тем позднесоветской культуры: культуры подростковой.
Западная гуманитарная мысль уделяла и продолжает уделять огромное значение исследованиям подростковой культуры как самостоятельного феномена[1], начав делать это, насколько я могу судить, уже в конце 1950‑х годов. Не в последнюю очередь изначальным стимулятором этого интереса стали, по всей видимости, возрастающая консьюмеризация этой культуры и рост значения подростков как покупательной силы. Параллельно с исследовательским интересом рос интерес к подросткам как ко все более заметным участникам общественной жизни в целом. Это было, на мой взгляд, связано как со стремительным изменением паттернов взросления в послевоенный период, так и со все той же консьюмеризацией взросления: становясь платежеспособным потребителем, подросток был готов приобретать продукты культуры, рассчитанные на него и описывающие реалии его собственного мира. В СССР же, по понятным причинам, объективные исследования подростковой культуры – как и продукты массовой культуры, рассчитанные на подростков и сколько-нибудь подлинно отражающие их мир, – существовали в исчезающе малом (по сравнению с западными аналогами) количестве. Однако и постсоветское пространство не слишком богато исследованиями позднесоветской подростковой культуры – несмотря на то что обращения к культуре позднесоветского детства заметно учащаются. Особенно остро это чувствуется при попытках поинтересоваться спецификой подросткового костюма в соответствующий период.
Возможно, такие лакуны в исследованиях пока что существуют не только по разного рода социологическим и даже психологическим причинам, но и потому, что подростковая культура позднего СССР оказывалась (заметим разительный контраст с западной подростковой культурой того же периода), на первый взгляд, материально бедной. Подросток всегда оказывается, как и положено, двойственной фигурой, одинаково фундированной и в не отпускающем его мире детства, и в мире зрелости, к которому его одновременно толкают социальное давление и собственные чаяния. Однако советский подросток существовал с точки зрения материальной наполненности его мира в еще более сложном положении: выйдя из возраста игрушек, он попадал в мир, где лично ему предназначались в основном учебники. Особенно остро эта материальная опустошенность официального подросткового мира