В то время холодная война была в самом разгаре, и США защищали любую диктатуру, отвечавшую их интересам, действуя в полном соответствии с политикой, сформулированной Рузвельтом в его словах о Самосе: «Самоса, может быть, и сукин сын, но это наш сукин сын». Здесь же за сукиным сыном стояла женщина божественной красоты и голливудского очарования, умевшая плести интриги не хуже любого кардинала. Есть одна история, демонстрирующая всю силу ее обаяния. В 1976 году Филиппины посетил госсекретарь Генри Киссинджер, который категорически не хотел встречаться с Имельдой. Сопровождавшие его дипломаты описывали ее как «прекрасную женщину, чья соблазнительная улыбка заставляет разгладиться морщины на челе у самых хмурых сильных мира сего». Имельда заявлялась без приглашения туда, где ее никто не ждал, приходила в бешенство, когда дипломатические подарки оказывались недостаточно роскошными, и в целом вела себя невероятно легкомысленно. Американская разведка утверждала, что филиппинская первая леди ждет не дождется смерти испанского диктатора Франсиско Франко. Неужели ей хотелось увидеть, как в некогда колониальной империи победит демократия? Или, может быть, причина крылась в каких-то неразрешимых разногласиях с генералом? Нет, все гораздо проще: его похороны стали бы отличным поводом, чтобы съездить в Мадрид.
Оказавшись в Маниле, Киссинджер не скрывает своего раздражения: «Терпеть не могу эту женщину». Госпожа Маркос приглашает госсекретаря на частный ужин в каюте президентской яхты, где они проводят наедине два часа. Выйдя с этой встречи, Киссинджер спускается по трапу к ожидающему его американскому послу Биллу Саливану, тоже недолюбливавшему Имельду, и произносит: «Билл, она – само очарование! И как это у тебя не получается найти с ней общий язык?»
Ни один мировой лидер не смог устоять перед очарованием Имельды: ни Кастро, ни Брежнев, ни Рейган, ни Каддафи. В молодости она выиграла конкурс красоты. Говорят, что результаты конкурса были известны заранее, но она победила бы в любом случае. Наряду с тайской королевой Сирикит она была одной из самых ослепительных первых леди Востока. И самой коррумпированной. Имельда заваливала милостыней тысячи нищих, чтобы они прославляли ее на улицах, собрала самую дорогую коллекцию аксессуаров в мире: более трех тысяч пар обуви и восемьсот восемьдесят восемь сумок. Выезжая с официальным визитом в Лондон, Париж или Нью-Йорк, первая леди скупала дома, особняки и картины вроде «Пруда с кувшинками» Клода Моне. Ей нравились животные, и она платила огромные суммы посреднику, доставившему десятки зверей – от жирафов до тигров – в сафари-парк, построенный по ее приказу на острове Палаван. Страсть к стяжательству охватила всю ее семью, поскольку, как говорила сама Имельда, не все члены клана были достаточно умны, чтобы самостоятельно зарабатывать на жизнь.
Я интервьюировал госпожу Маркос в 2004 году в ее апартаментах в Макати. К тому моменту она превратилась в бледную тень самой себя. Былая красота осталась в прошлом. Имельда без конца требовала признания ее заслуг и одну за другой рассказывала байки о том, как весь мир падал ниц перед ее очарованием. В общем, экс-первая леди из кожи вон лезла, чтобы предстать в образе милой бабули, ностальгирующей о своих старых добрых деньках. Образ весьма малоубедительный для тех, кто эти деньки застал или слышал о них. Все дурное она списывала на колониальное наследие. Сатрапы обожают разыгрывать эту карту, даже если сами колонизаторы ушли несколько веков назад. «Филиппинская бедность – результат феодальной системы, навязанной колонизаторами, Испанией и США». Матриарх правила династией Маркос из Макати – района, где ничто не напоминало о столичной нищете «облупленных фасадов, мусора и некогда ярких цветов, поблекших из-за муссонов», как писал Легинече. Обеспеченные семьи терпеть не могли Манилу, казавшуюся им слишком грязной и хаотичной, и прятались от нее в богатых кварталах, отгородившись от окружающего мира стеной. Хотя в Азии уровень уличной преступности обычно невысок, Манила была городом опасным и непредсказуемым. Впрочем, мне она казалась местом лихим и вольным. Пожалуй, я единственный из всех, кого я знаю, кому нравится филиппинская столица. Меня притягивают неприглядные места с их жуткими тайнами – где не знаешь, что ждет тебя за углом, где жизнь не прекращается на закате и продолжается даже в самую глухую темень. Я сыт по горло стерильными, удобными и предсказуемыми городами, где все работает как часы и на каждом углу висит по плакату, напоминающему, что можно и что нельзя. Поэтому я предпочитаю Бангкок Сингапуру, а Манилу – Дубаю.
Филиппинская элита мечтала о собственном Сингапуре или Дубае в сердце города – и потому построила Макати. Некогда это место было старинным колониальным городом Сан-Педро-Макати, но название сократили до Макати и превратили старый город в новый район большой метрополии. В шестидесятые годы семейство Айала, которое владеет самой старой и крупной корпорацией страны, созданной еще во времена Испанской империи, выкупило все земли Макати и принялось застраивать их. В 1969 году был открыт Intercontinental, первый отель, конкурировавший по уровню роскоши с Manila. В те времена, когда я приезжал в Манилу по три-четыре раза в год, в гостинице работал шикарный бар, любовь к которому едва не стоила мне работы журналиста. Газета тогда приносила хорошую прибыль, и никто не рассматривал расходы под лупой, как это делают сегодня. Я заказал что-то себе и угостил коллег. Затем решил расплатиться, и официант спросил, не желаю ли я оставить счет открытым на карточку «Американ Экспресс» компании. Посиделки затянулись – репортеры мнят себя большими полуночниками, – к нашему столику присоединялось все больше и больше людей, и так продолжалось, пока нас не выгнали из бара. Я ушел навеселе и, разумеется, забыл свою карту. Вернувшись за ней на следующий день, я увидел счет. Точной суммы я не помню, но было ясно, что, как только этот счет попадет в бухгалтерию, мне конец. Все последующие дни я ждал, когда мне позвонит единственный эффективно работающий отдел газеты и потребует объясниться, но ничего так и не случилось. До сих пор не знаю, что меня спасло: то ли бухгалтерия вошла в мое положение, то ли не разобралась и приняла счет за опустошение отельного бара за квитанцию о проживании в самой гостинице – притом что я там даже и не жил.
Макати отличался самыми лучшими тротуарами на Филиппинах и службой уборки мусора, о которой оставшаяся часть города и мечтать не могла. Я понял, что другой, неустроенной Маниле ничего не светит, когда бар Havana Café, в котором много чего происходило, переехал из района Малате в вылизанный и поверхностный Макати, где это заведение тут же заполонили элитные проститутки и вооруженные телохранители.
Имельда жила на верхнем этаже одного из новых зданий, выстроенных элитой для элиты. Я никак не мог выбрать момент, чтобы сбежать, потому что хозяйка филиппинского сада все говорила и говорила, одно и то же по второму кругу. Я ушел от нее, так и не поняв, беседовал ли я с самой умной или самой глупой женщиной в мире. И хотя в дальнейшем выяснилось, что это и было одним из секретов ее успеха, я ошибочно заключил, что упадок династии Маркосов был не только заслуженным, но и неотвратимым. Супруг Имельды скончался в 1989 году в ссылке на Гавайских островах, куда его отправили после Народной революции, свергнувшей чету. Имельде же удалось какое-то время оставаться на плаву, особо не высовываясь. Память о жестоких репрессиях режима Маркосов была еще свежа, да и государство требовало возврата украденного. Впрочем, ни одно из открытых с этой целью уголовных дел не увенчалось успехом. Более того, клан Маркосов вновь обрел утраченные позиции в обществе и вернул былую силу, хотя такое было сложно себе представить даже в филиппинском кино.
Имельда взялась за старое: принялась закатывать великосветские ужины в отеле Manila, посещать бедные кварталы и заниматься политикой, заполучив в свое распоряжение место в конгрессе. Ее дочь Имее Маркос пробилась