Тебя больше нет, Саша Медведев. Теперь вместо тебя — Медведь.
Утро среды, 6 июля 1983 года, встретило меня солнцем в окно, и, встав, я выдохнул чуть сдавленно-стон. Порез на груди никуда не делся, зато на Генкиной кровати появилась Аня. Она спала сверху, не накрывшись одеялом, в верхней одежде. А на столе стояла гречка, приправленная, судя по запаху, сливочным маслом, и записка.
«Я не стала тебя будить. Гена и Женя „выгнали“ меня к тебе, уединившись у нас, и я сварила тебе гречку, ты ведь ничего не ел сегодня. Твоя Аня!»
Идиллия. И я, подвинув тарелку к себе, принялся есть холодное блюдо. Вода в кружку тоже была набрана и стояла рядом с тарелкой. И, поев, попутно составив план на день, я оделся и, взглянув на лежащую Аню, подошёл к ней.
Вчерашнее платье в горошек всё ещё было на ней и за ночь задралось до линии бёдер, обнажая салатовые трусы с рисунком из завитушек и цветочков, и прекрасные стройные ноги.
«Была бы моя, спали бы вместе», — ответил я мысленно на записку и, прикоснувшись рукой к подолу платья, поправил его, чтобы закрывало бёдра, а потом подошёл к своей кровати и, взяв своё одеяло, накрыл девушку им.
Зачем снимать комнату у Армена, если можно просто жить парами в разных комнатах. Это мы с Аней что-то тупим, а Генка с Женей полноценно живут. Ну да, это лирика. И, одевшись в рубаху и брюки, я вышел из комнаты.
Белый свёрнутый пополам тетрадный листок в клеточку полетел вниз, плавно спланировав к моим ногам. В этом времени вообще, похоже, люди предпочитают писать, чем говорить. И, подняв записку, я прочёл печатный текст, обведённый видимо карандашом с какого-то трафарета:
«Ты проигнорировал требования, и потому сегодня такса выросла до 15 рублей!»
Фига! Чем вы её кормите, эту таксу, что она так растёт? Это ж надо в комнату возвращаться, чтобы ответ писать. Хотя настроение было такое, что хотелось ещё раз посмотреть на Анины ножки и, уединившись где-нибудь, положить на этот листок то, что комсомольцы ни на что не кладут, и обвести. А уже потом эту картину отнести под пальму. Но я сдержался от ответного письма. Я же не писатель и уж тем более не художник. А просто пошёл в 318-ю комнату.
Итак, у него, у этого Караськова, могли быть ключи от комнаты Насти, и оттуда же он мог наблюдать за тылом общаги, теоретически. Подойдя к двери, я постучал. Никто не открывал, и я постучал ещё раз. Снова слушая лишь тишину за дверью. Взглянув на часы, я осознал, что сейчас 8 утра, и хозяин сего жилища скорее всего уже отработал на своей работе, а может ещё где-то тут моет. Однако пол под ногами был сухой.
О, точно, 319-ая! Я взглянул на дверь по соседству. И пошёл и постучал в неё. Мне открыли не сразу, сначала раздались шаги, а потом в дверном проёме появился паренёк. Я знал его — это Жилин Егор, и его глаза уже не были заспанными. Увидев меня, он открыл рот, а брови поползли наверх. Очень странная реакция, словно он удивлён и слегка напуган.
— Дарова, слушай, я твой пакет из холодильника с молоком ночью взял, шибко пить хотелось, тебя не стал будить, деньги тебе под дверь засунул, норм всё? — спросил я, протягивая руку Егору. И, пожимая руку парню, я ощутил, что она мокрая от пота.
Хищник на то и хищник, что когда он видит, как жертва убегает, его рефлексы просто не дают ему выбора, и вот уже барс бежит, преследуя горного козла. В моём случае медведь почувствовал запах падали…
И я, подняв сцепленные в рукопожатии руки, развернул его кисть так, чтобы видеть пальцы — чёрные, отблёскивающие в простом карандаше.
— Что, к черчению готовишься? — спросил я, широко улыбаясь, понимая, что я близок к разгадке.
— А-а-а, — протянул он, и я дёрнул его на себя, словно хотел запустить его через плечо, и, врезавшись парню в живот, оттолкнул его в комнату и зашёл сам.
— Медведев, ты чего⁈ — спросили у меня из глубины комнаты.
А в глубине комнаты был стол, накрытый простынёй, и сидел на кровати Олег Караськов, тот самый сосед из 318-й.
— Что-то мне кажется, Егор, что я тебе 16 копеек за пакет молока зря отдал, — проговорил я лежащему на полу задыхающемуся парню. Повернувшись, я закрыл за собой дверь.
— Ты чё⁈ Совсем офонарел? — спросил у меня Караськов, вставая и идя на меня. — Выйди вон, а то я не посмотрю…
На что там Олег не хотел смотреть, я уточнять не стал, а пробил правый лоу-кик прямо по его левому бедру.
И крик падающего соседа оглушил меня и наверняка всех поблизости.
— Вы совсем дурные, да? — спросил я, присаживаясь на корточки и показывая им записку, написанную через трафарет. — Вы не понимаете, кого можно шантажировать, а кого нет?
— Ды ты о чём, блин! — вопил Егор.
— Какие ваши доказательства? — произнёс я с акцентом и сам же себе ответил вставая: — Кокаином!
Простынь была приподнята со стола, а под ней лежали и трафареты, и записки, и даже нарезанные буквы из «Весёлых картинок».
— Я хер его знает, что с вами сделают люди, когда узнают, кто их шантажировал! Ладно, вы бы цены нормальные ставили всем, как Армену, а мне-то с какого перепугу сначала десять, а потом 15 зарядили⁈
— Да потому, что у тебя деньги есть от родителей, и курицу ты воруешь, а это несправедливо, а Армен вообще хуже фарцовщика — проходную сделал из своей комнаты! — простонал Олег.
— Э, стоп, бесы, стоп! Курицу у меня украл кто? Кто журналы для больного парня порезал? А вот эти все записки для кого? — я взял со стола записку и прочитал:
«Если принесёшь ещё 10 рублей, твои родители не узнают об аборте!», «Оксана и