Первый – Холод расстрелян, а эти два иуды и ныне живут дома. Я была взята названными слугами гитлеровцев вместе с тремя подругами: Чернобай Галиной, Бордаченко Катей и Приставкой Саней. Мы были доставлены на немецкую биржу.
На бирже мы держали экзамен на выносливость: два дня нам ничего из пищи «не полагалось» выдавать. После этого всех «надежных» рабов погрузили, как скот, в товарные вагоны по 50–60 человек и, закрыв наглухо двери и люки, при усиленной охране, с собаками отправили со станции Письменной на запад, к границе Германии.
Наш 4-суточный путь был бесчеловечен и кошмарен. Мы, закупоренные и голодные, самоотравлялись своими же потовыми испарениями. Почти в каждом вагоне смерть тешилась молодежными покойниками. Вопли, рыдания и стоны сопровождали «бал проклятия» во всю дорогу от станции Письменной до второй биржи – уже на территории Германии.
Там на автомашинах нас развозили по лагерям. Я с моими подругами, оказавшимися выносливыми наравне со мной, была доставлена в город Липштат. Загнали нас в грязные и пахнувшие каким-то смрадом бараки с нарами в три этажа. Пять месяцев нас держали в жутком кольце эсэсовского конвоя, гонявшего нас – дармовых работниц в разные заводы города на «арбайт».
Ночью же охрана буквально спрессовывала нас, изнуренных, обиженных и голодных работниц, смертной тишиной. Мы с Галей, не выдержав физического и морального гнета, сделали побег. Три дня без пищи, если не считать траву и листву, и без сна бродили мы в неведомых лесных чащах, держа курс на восток, на Родину, милую Родину. Но, увы! Наши муки не окупились, а, наоборот, во много крат увеличились.
В лапах фашистского закона
Город Олейда и его окрестности, по неведению и без ориентировки нам – беглецам, оказавшийся на нашем пути, стал непроходимым кордоном для таких жертв, как мы с Галей. Стражники, поймав нас, со скрученными руками отдали в руки фашистского «правосудия», втолкнули в отдельные камеры городской тюрьмы.
Это была интернациональная смертоносная обитель со стенами, сплошь исписанными на разных языках. Это была казематина кошмарных тайн и хранилище прощальных летописей и проклятий всех жертв, оставивших на стенах для истории свидетельские показания о бесчеловечности нацистских чиновников. Одна из важнейших форм следствия – это избиение до шокового состояния допрашиваемого.
Без этого гитлеровские юристы не могут и не пытаются проникнуть в суть дела. При первой же минуте моего допроса им – юристам – понадобился «законный удар» меня в правую область головы, отчего я, потеряв сознание, упала. И только с появлением красных ручейков с головы – правого виска и глаза – изверг следователь начал свой допрос.
Навечно этот допрос оставил постоянную и мучительную боль в моей голове, и впоследствии с другими видами ненормальных условий, он отразился на моем слухе, в данное время сильно ослабевшем. Я выстояла, не назвав ему лагерь, из которого бежала.
Доля Гали, моего близнеца по судьбе, с тех пор и поныне мне не известна. Меня же отправили и сдали в концлагерь Равенсбрюк. Это было зимой в начале 1942 года. Тут меня «оформили» как узницу знаменитой людостной крепости: постригли наголо, надели полосатый, мешкообразный капот с большим, через всю спину, писаным крестом и с номером – 33 502.
Этот номер отобрал у меня все – и мягкое красивое имя, и отцовскую фамилию, и гордое, высокое звание ЧЕЛОВЕК, и даже пол. Но я, как и все советские девушки и юноши, твердо верила, что все потерянное будет найдено, отнятое возвращено нам нашими освободителями – воинами прославленной Советской Армии, только надо выжить, перенести жим фашистского когтистого зверя.
Изведать лично и увидеть в этом лагере, что совершалось, я не желала бы никому. Издевательства планировались на каждый день, и их не перечесть. Бежать оттуда было невозможно. Узники были в любое время дня и ночи в фокусе глаза озверевшей охраны внутри и за пределами лагеря. К тому же высокие (от 3-х до 4-х метров) стены всегда были под электротоком.
Даже «работа» планировалась для нас исключительно с целью изнурения, а для них это было как прихотливое блюдо изощренного тонкого вкуса, после которого от удовольствия потирают ладони рук и облизывают пальчики. Вот для примера привожу такую «работу». Рано утром по тревоге (а что стоит эта самая тревога?). Содрогаюсь от одного воспоминания о ней, колонна за колонной, производя глухие и надрывные звуки тысячью стуками деревянных башмаков – шуй, проходили под конвоем с собаками к озеру на целый день за тем, чтобы выдалбывать глыбы мерзлой земли и бросать их в озеро.
Бараки лагеря были, как один, без окон, чтобы легче было контролировать и без того гнусную жизнь и поведение узников. А их были там тысячи.
В 1945 году нас перевезли в город Ноенбранденбург. Жили в лесу. Копали глубокие траншеи для фундамента под какой-то завод военного значения, носили кирпичи днем и ночью, а кормили «рабочих» два раза в сутки баландой из брюквы и прочего суррогата.
Когда я все это вспоминаю, то мне не верится, что я ныне живу и хожу спокойно и счастливо на родной отечественной земле без № 33 502 и его «узаконенных» принадлежностей – полосатой одежды, креста и бритой головы. Перед моими глазами проходят лица подруг, терзаемых фашистами и убиваемых ими ни за что ни про что.
Так погибла от одного удара плеткой с металлическим концом девушка-ростовчанка по имени Виктория. Убийца в черном плаще, улыбающийся, стоит как бы явно перед моими глазами и сейчас, Виктория за один только взгляд и разговор на апеле (проверочная площадка) заплатила, бедняжка, своей юной жизнью. А девушка Лазовая Ира за свисток ради шутки была затравлена собаками.
После вечернего апеля разводили нас по блокам. Мой, проклятый, торчал под знаком 32, а штубе (отделение в нем) за номером 2. Но ни одна ночь не проходила спокойно: уходили товарищи то на кровавые допросы, а другие, прощаясь, шли на казнь. Живешь с постоянной думой – неужели сегодня придет и моя очередь умереть вдали от родины и так нелепо?
Но вера в освобождение, как морской огромный вал, накрывала такие мысли и уносила меня к благополучным и цветущим берегам любимой Родины моей. Так и совершилось то,