Итак, в стихиях: огнекамень на воде против ветра и света – вот что такое Петербург в России. И наводнения Невы – это восстания угнетенной матери-сырой земли, придавленной камнем на болотах чухонских, отчего кровь-вода в ней наверх пошла наводнять поверхность – вкупе с ветром:
Но силой ветра от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла гневна, бурлива
И затопляла острова.
Точнее, это схватка ветра с камнем, их рыцарский турнир, а вода тут пассивна, как и подобает прекрасной даме. Вот ветер взял ее в оборот:
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
То же в революцию: когда народ пошел на Питер, – то «ветер-ветер да белый снег» врывается в город камня.
А то камень берет воду-жизнь в полон и затыкает ход ветру: негде ему средь стен и закоулков размахнуться, чтоб «раззудись, плечо!», и вода теперь – чернь и вонь болотная, стоячая, толпа самодовольного мещанства, что начинает поучать поэта = светер:
Как ветер, песнь твоя свободна,
Зато, как ветер, и бесплодна —
оба вместе унижены, поэт и ветер, – и чернь предлагает ветру служить мусорщиком на улицах города (очищать пороки толпы).
4. Воплощения стихий в персонажей Достоевского
Уже прорисовываться у нас стали ипостаси России = возможные роли и амплуа для исполнения персонажами Достоевского: они суть оплотнения русских первоэлементов (= стихий) или их сочетаний – в камере обскура Петербурга.
а. Камень – кесарево начало. Это прежде всего сам город Петербург, его дома, стены, заставы, дворы, его ритм и климат. Это – служба, «должность» – храм, куда ходят. Это порядок, социум, Запад, рассудок, логика, «арифметика», «бернары», «процент». Это закон, завершенность, о-предел-ение. Это вещи, богатые люди, сановники. В «Идиоте» – это генерал Епанчин, Тоцкий. В «Преступлении и наказании» – это Порфирий Петрович. Имя его – от порфиры = короны империи. А отчество – от Петра-камня. Вообще имя Петр или отчество Петрович – у тех персонажей, которые реализуют круг значений кесарева универсума. Лужин в «Преступлении…» – Петр Петрович. В «Бедных людях» друг Макара хмельной Емеля (Емельян Иванович – как Пугачев) советует ему: «А вы бы, батюшка… – вы бы заняли; вот хотя бы у Петра Петровича, он дает на проценты» (I, 157). И главный мелкий бес при Люцифере Ставрогине – Верховенский тоже Петр (Степанович: как если бы сын Степана Разина законником стал, предал отца): в социально-рассудочном мире политики его сфера действий.
Но уже по Порфирию Петровичу очевидно, что и Камень здесь отверзт в любопытстве, заинтересован, диалогичен (как и сам Петр был ведь и «потешный», и была в нем открытость и свобода, ухарская ухватка и атаманская удаль – нечто от Стеньки Разина на престоле). При Порфире – тут же и Раскол (как при Боге-демиурге – diabolos, букв. «раскольник»). В Родионе Раскольникове – мотив раскольников-старообрядцев при Петре, страстотерпцев, родимых, самосжигателей, как и Раскольников ведь не только старушку, – себя убил и шел пострадать. Так что Порфирий Петрович и Раскольников – это вариант русской архетипической пары, что и в «Медном всаднике»: Петр и Ев-гений = благо-родный[76], тоже родимый, Родион.
б. Светер в «Идиоте» двоится сразу на Свет-князь Лев Мышкин, весь белокурый и духовный, и Ветер-Рогожин, мужик удалой, разгульный, с бесовщиной и огнями (взгляд его из толпы жжет князя). Он – черная вьюга, вихрь, что закружит, заметет. А князь в конце, склоненный над трупом Настасьи Филипповны, – как белый снег и саван ее покрывает. Идиот в эпилепсии – провидец, как шаман арктический. Он – белый шаман, а Рогожин – черный шаман. Меж двумя мужскими полюсами: Камень и Светер – масса переходного люду, продувные, вроде Лебедева (и законник – и гуляка легкий) иль Гани Иволгина (и секретарь – и мелкий бес, ветерок слабый, завистник Рогожина). И у князя отголоски: Ипполит, подростки – светодуховники все, недовоплощенные.
Средь Карамазовых Дмитрий – светер, по преимуществу; Иван – огнекамень, Кесарь: недаром из него легенда о Великом Инквизиторе изошла, иль соблазняющий Алешу рассказ о генерале, затравившем мальчика; он разжигает социальную злобу и абстрактную волю и в Смердякове-рабе. Алеша – свет статуарный (не ветер, тогда как Дмитрий – больше ветер, чем свет, но и не столь темный, как Рогожин, а со светом и легкостью): недаром к монастырю тяготеет.
в. Ну, а женщина какова? Она не мать-сыра, какова Русь-матушка, что распростерлась вне Петербурга как страна и природа – спокойная, медлительная, – нет, она такова, как Нева = женская ипостась в космосе Петербурга: короткодыханная, и не мать, а Нева-дева. Недаром имя такое: Неточка Незванова (= нет, не(з) – ва (ть) – это малая Невка. Не-ва это отрицание, небытие Руси (Моск-ва – утверждение, бытие Руси). Петербург – это воля, огнекаменное «Да»! А вечно женское (das ewig Weibliche Гёте) здесь говорит – «Не…».
Итак, женщина здесь не природа-роженица, а пара к Камню и Светру, меж ними колеблется, как ундина, разные облики принимая, смотря к чему льнет и примыкает. Настасья Филипповна – молодая ведьма, все шабаши, разгул, надрыв и истерика при ней: внести смятение во всякую упорядоченность Епанчиных, Тоцких, Иволгиных. Она – ветер, вьюга, метель (недаром откуда-то из глубинки русской взялась, из деревни, шаманка). И она – огонь, костер (недаром в ее печи горят ассигнации), ветер с бесовщиной, pendant к Рогожину, – но и князю сестра духовная (ее истерики = его эпилепсия): они узнают свое метафизическое избирательное сродство, но не на этом, а на трансцендентном уровне – братство в высях, по Граалю. Они друг для друга – как, по Юнгу, «анима» для мужчины и «анимус» для женщины, т. е. женская (мужская) ипостась своей души (духа). Аглая = aglaia (греч.) – блеск, пышность, влажность, высокомерие. Дочь генерала Епанчина, мудрая дева Афина. София она – примыкает к Камню-Кесарю. (Но тоже диалогично открыта навстречу другим потенциям: страстна и глаза