Мы сгребали камни, вывороченные корни, даже щиты с погребального костра предков. Мокрина сыпала в щели соль, выпевая старинный заговор. Когда яма захлопнулась, земля вздрогнула, и из-под нее донесся вопль — такой, что у меня застыло дыхание.
— На сутки хватит, — вытерла лоб старуха. — А там… — Она плюнула в пепелище.
Добрыня сидел на корточках, рассматривая слизь с клинка.
— Это не просто Навь, — пробормотал он. — Это призванное. Кто-то дал плоть духу.
Мокрина кивнула, развязывая узелок с травами:
— В городе мертвое с живым смешалось. Третьи петухи поют на закате, вода в колодце пахнет медью…
Я стою на краю частокола, ладонью впиваясь в шершавое дерево, и смотрю, как солнце рвет животы тучам над нашим городом. Грязь под ногами еще хранит вмятины от вчерашнего дождя — весь город теперь будто вылеплен из темного хлеба, пропитана дымом и кисляком квашеной капусты. От реки тянет сыростью, смешанной с запахом рыбьей чешуи: старуха Мокрина уже третий час чистит улов, ее кривой нож поблескивает, как серебряная щука.
Внизу, у кривизны изб, притулившихся к склону холма, мальчишки гоняют палкой тлеющий лошадиный череп — святочная забава, хоть до зимы еще далеко. Из-за плетня доносится перебранка — «Опять твой козел в мой палисад!» Знаю, без Кузьминихи ни дня не обходится. Скрипнули жернова у мельницы. Старик Ничипор, весь в муке, словно зимний дух, машет мне, показывая на глиняный кувшин у своих ног. Откажусь — обидится. Спускаюсь по скользким бревнам, прижимаясь спиной к теплым стенам кузни: здесь воздух дрожит от ударов молота, будто сам Сварог кует судьбы. Добрыня — кузнец — богатырь, красный, как раскаленный металл, кивает, не отрываясь от подковы. Знаю, вечером придет, попросит меду — завтра свадьба у его дочери.
Тропинка выводит к капищу. Лики богов, вырезанные дедом, потемнели от дождей, но глаза Рода все так же следят за нами сквозь дымокур жертвенного костра. Здесь, под старым дубом, где земля пропиталась кровью стольких петухов и баранов, всегда тихо — даже ветер затихает, обвивая ствол, словно змей вокруг Мирового Древа. Прикладываю ладонь к резному Перуну, чувствую, как под корой пульсирует живое дерево. Град наш мал, да корни его уходят глубоко — в землю предков, в кости тех, кто пал под этим небом. И пока бьются наши сердца меж частоколом и рекой, пока дымок вьется над соломенными крышами, будто души усопших оберегают очаги — стоим.
Моргнул. Я вспомнил Ничипора, его порванную шапку. Исчезнувшего мельника. Внезапный холодок прошелся по спине — Кузьминиха у плетня, ее вечные ссоры из-за козла. Слишком вечные.
— Кто мог? — спросил я, но оба — и кузнец, и старуха — отвели глаза.
Добрыня встал, тяжело опираясь на меч:
— Тот, кто носит в себе смерть.
Смерть. Слово повисло в воздухе, как трупный запах. Я потрогал ожог на груди — там, где лежала проклятая шапка. Пелена, сказала Марена. А если не только шапка?
— Иди к себе, — вдруг приказала Мокрина. — Проверь, что под порогом.
Мой дом стоял на окраине, у самого частокола. Солома на крыше давно прогнила, но сегодня она казалась чернее обычного. Дверь скрипнула не так — словно кто-то смазал петли.
Внутри пахло сыростью и… медвяным дымком. Как в кузне Добрыни, когда он плавил обереги. На столе лежал каравай — свежий, с отпечатком зубов на горбушке. Я не пек хлеб неделю.
Под порогом земля была рыхлой. Копнул ножом — железо звякнуло о кость. Череп ягненка, обмотанный волосами. Моими волосами. В глазницах копошились черви, но когда я дотронулся, они слились в жука с человечьим лицом.
— Нравится подарок? — прошептал голос сверху.
На печной заслонке сидел ворон. Не птица — тень с глазами.
— Он ждет тебя у старой ракиты, — каркнула тень. — Там, где земля пьет кровь.
Жук вырвался из пальцев, превратился в комок грязи. Ворон растаял.
Ракита… Плакучая ива у излучины, где нашли Степку. Где вода, даже в жару, всегда холодная.
Добрыня ждал у реки, разложив на камнях кинжалы.
— Марена говорила про три ночи, — бросил я, показывая на череп. — Но они уже здесь.
Он кивнул, заворачивая оружие в холст:
— Потому что предатель — не человек. Тот, кого мы хоронили, не умер.
Ветер сорвал с меня шапку, унес в реку. Когда обернулся, чтобы поймать, увидел на том берегу фигуру в белом. Платье развевалось, как саван, а в руке…
— Ничипор, — выдохнул я.
Мельник стоял, держа собственное сердце. Черное, с шипами.
— Встретимся у ракиты, — сказал Добрыня, втыкая кинжал за пояс. — И возьми это.
Он швырнул мне железное зеркало — такое, какими девки на гаданиях пользуются. В отражении мое лицо было покрыто паутиной.
— Смотри, но не долго, — предупредил кузнец. — А то утянет вглубь себя.
Ракита стонала на ветру, обрызгивая кору кровавыми слезами. А под ней, в яме, заваленной камнями, лежал гроб. Открытый.
И пустой…
Глава 19
Глава 19
Ветер сорвал с ракиты последние листья, обнажив сучья, скрюченные, как пальцы мертвеца. Ничипор стоял у края ямы, сжимая в руке шипастое сердце. Его глаза были пусты — два провала в мир Нави, где копошилось нечто большее, чем смерть.
Добрыня метнул кинжал, но лезвие прошло сквозь грудь Ничипора, будто сквозь дым. Сердце в его руке пульсировало, выпуская черные капли. Каждая, падая на землю, превращалась в жука с острыми, как бритва, крыльями.
— Железо! — рявкнул кузнец, отступая к раките. — Только оно…
Но я уже выхватил прут. Металл, раскаленный от ярости, светился в сумерках, как пламя дракона. Ничипор засмеялся — будто ворон Нави закаркал. Мерзко и суля беду.
— Ты носишь их в себе, — проскрежетал он, указывая на мою тень. — Пауков. Гляди!
Зеркало в моей руке дернулось. Не удержался — взглянул. В отражении по лицу ползли твари с лицами людей, сплетая паутину из жил. Рука сама потянулась к глазам, но Добрыня ударил меня кулаком в плечо:
— Не смотри! Бей!
Прут вонзился в землю у ног Ничипора. Мельник взвыл — не он, а сама яма под ракитой. Корни дерева ожили, обвивая его ноги, но из разверзшейся земли полезли тени — с рогами, копытами, ртами на животах.
Добрыня рванул с груди оберег — клык волколака, — швырнул