К сожалению, наши богословы (а вместе с ними и «Церковь», а точнее говоря, высшая церковная иерархия) всегда стремились навязать веру, жестко обосновать неизбежность перехода к ней. В средние века, начиная с Аристотеля, самым надежным оружием в борьбе с неверующими был, наверное, разум, и отсюда пошли знаменитые доказательства бытия Бога, предложенные Фомой Аквинским и навязывавшиеся Первым Ватиканским Собором. Здесь понятие чуда роковым образом сужается: «Нечто является чудесным, если оно выходит за пределы всей сотворенной природы. Так может действовать только Бог» (110). Такой взгляд на чудо держался веками — даже после того, как учение Фомы было забыто. В 1950 году Гарригу-Лангранж определил чудо как «нечто созданное Богом в этом мире вопреки закономерностям сотворенной природы» (111), а через семь лет, в 1958 году профессор Грегорианского университета отец Дани по-прежнему видел в чуде нечто необычное, «божественным образом неподвластное естественным законам».
Аргумент, обращенный к чуду, становился все более актуальным по мере того, как метафизика и логика утрачивали свою чарующую силу. Теперь абсолютную силу убедительности надо было искать в точных науках. Науки развиваются постоянно, и нам, теологам, надо учитывать один важный момент: то, что когда-то считалось совершенно необъяснимым, сегодня таковым уже не кажется. В итоге под сомнением оказываются многие «чудеса», считавшиеся таковыми в прошлом, но гораздо важнее другое: теперь сомневаться можно во всем, что Церковь признает чудесным в будущем. На самом же деле надо признать вот что: веками Церковь была втянута в совершенно ложное толкование чуда: она не видит в нем «знака», не видит «знамения», которое каждый может признавать и толковать по-своему, но видит лишь «доказательство», приводящее в замешательство неверующего человека.
Отсюда понятно, почему независимые мыслители (начиная с эпохи Просвещения и кончая современными учеными) довольно скептически относились и относятся к такому понимаю чуда (112). Начало было положено Томасом Гоббсом и Джоном Локком, на смену которым пришел Пьер Бейль, а довершил начатое Давид Юм. «Чудо — это нарушение законов природы», — пишет он (113), и делает вывод, что, следовательно, чуда просто не существует. Ему почти дословно вторит Бенедикт Спиноза: «Ничто не может нарушить вечного и неизменного порядка природы… Действуя против законов природы, Бог действует против своей собственной сущности, что есть полная бессмыслица» (114). Вольтер определяет чудо как «нарушение математических божественных законов, неизменных и вечных. Уже поэтому чудо есть противоречие в терминах» (115).
Надо ли удивляться, что современные богословы, уяснив, наконец, всю противоречивость и несостоятельность распространенного определения чуда, сами перестают верить в чудеса? Однако, как мы увидим, на самом деле надо не чудеса отрицать, а исправить вышеупомянутое несколько инфантильное определение чуда. К сожалению, в этом вопросе (как и во многих других) большинство теологов готово согласиться с учеными и философами, вместо того чтобы оставаться богословами и делать свою работу.
Сразу скажем, что приведенное определение чуда — не единственное. Например, Августин (богословие которого очень часто оказывается весьма пагубным) очень правильно говорит о том, что «чудо противоречит не природе, а нашему знанию о ней» (116).
По-видимому, постепенно понятие о чуде меняется — во многом благодаря лучшему пониманию тех чудес, которые совершаются в Лурде. Благодаря этим чудесам Церкви пришлось заняться поиском абсолютных доказательств целительного вмешательства Бога, и тогда все сильнее стала ощущаться необходимость найти такие доказательства, которые в будущем не могли бы опровергаться теми или иными научными объяснениями. Наука развивалась, и почти все критерии целительного чуда, определенные Церковью в XVIII веке, со временем получили свое научное объяснение: через сто сорок лет Медицинское бюро Лурда из шести тысяч пятисот «исцелений» необъяснимыми признало только две тысячи и лишь шестьдесят шесть случаев исцеления Церковь признала «чудесными». Но, возможно, через какое-то время наука объяснит и их, и те тоже перестанут быть чудесами. Поэтому сами врачи все больше говорят не о «необъяснимых», а о «необычных» исцелениях. Таким образом, вопрос о чудесах остается нерешенным и ждет своего ответа — тем более что исцеления продолжаются: в среднем по двадцать в год. Между тем Церковь, увлекшись поиском «доказательств», перестала обращать внимание на «знаки» и «знамения».
К такому выводу пришел Теодор Манжапан, работавший в упомянутом Медицинском бюро с 1972 по 1990 годы. «Мне кажется, — пишет он, — что очень скоро в силу тех церковных требований, которые, по всей вероятности, не претерпят никаких изменений, врачам-экспертам нельзя будет предоставлять сведущим людям (я имею в виду поместных епископов) те лурдские исцеления, которые считаются необъяснимыми. По сути дела, им нельзя будет при случае определять чудо как Божий знак» (117). Отец Гумпель, входящий в состав Конгрегации по делам канонизации, тоже говорит о затруднении, которое кроется в нынешнем подходе к вопросу о чудесах: «Сводя понятие чуда к необъяснимым исцелениям, Церковь фактически отдает науке свое право самой толковать божественные знамения» (118). Наблюдается тенденция использовать науку для того, чтобы сделать из чуда самое настоящее «доказательство». В результате наука никакого доказательства не находит, а нам как будто запрещают признавать божественное «знамение», признавать Божий «знак».
Но теология чудес начала развиваться. В 1988 году во время ватиканского коллоквиума по вопросу чудесных исцелений все тот же Теодор Манжапан очень удачно сослался на святого Августина, заявив, что нельзя «противопоставлять… „естественные“ законы, познанные и используемые людьми, и необычное, сверхъестественное действие Бога». Если наука воспринимает