— Вот тут, прямо сейчас, умирают дети. Мне плевать вприсядку, кому и что он кладёт, и на чём гадает. Души, те, что он может спасти, на нашей, русской земле родятся. И никакому Богу пока не молятся. Я должен, понимаешь, Буривой, должен их в этом мире встретить. Кому они потом молиться будут — сами пусть решают. Ты поможешь, я помогу. Но они должны родиться живыми, здоровыми. И если я буду знать, что хоть что-то сделать мог, но не сделал — никогда не прощу себе. И тебе не прощу.
Прозвучало тревожно. Но уж как смог.
— И не станешь на службы ваши таскать их? И сечь за то, что поутру Солнцу кланялись? — не унимался дед.
— Жизнь длинная, Буривой. Я точно это знаю, как и ты. Вожди приходят и уходят. Что вожди — Боги! В моём детстве вообще ни одного не было из них, под старость только оклемались церковники. Да силы набрали великой. Но дело не в них! Жизнь, волхв, вечна! Она, как река та, что течёт и под Солнцем, и под Луной. И воде всё равно, день или ночь на дворе. Но запруди реку, огороди щитами — и вот тебе болото. А в нём пиявки и кровопийцы летучие. Их я навидался вдоволь. И там, у себя, и здесь уже. Я пока вижу один, свой, путь, как им силы не дать, жизни спасая. Всеслав другие пути видит. Ты — свои увидишь. Думается мне, втроём мы многое сможем. И не исправить, а даже не попустить!
— Оставайся-ка, княже, ночевать. Утро, как у нас говорят, вечера мудренее, — помолчав, произнёс старый волхв, — неожиданно, негаданно сыграла кость, Ладомиром брошенная. Мне, как ученику его первому, измыслить надо, как в мир её теперь положить. Непросто это, — и дед потёр лицо ладонями, грубыми, узловатыми.
— Пошли тогда, дедко, мальца какого с этим вот, — князь, не сводя глаз с Буривоя, протянул ладонь влево, и Рысь положил на неё свою ладанку, снятую с груди, — к месту, где ждут нас. Так ещё подождут. А то беды бы не было.
— Ты глянь, Гарась, аж досюда играли! Ну, молодцы! Я и не припомню, когда столько раз подряд удивлялся. Никогда, поди! — непритворно восхитился дед.
— Хитры́, говорю же, — прогудел медведь.
— Не, Гарась, то не хитры. То — мудры. Красиво сладили, признаю́. Эй, хлопцы! Пива ещё! Да мяса горячего! Простыло это, грех дорогих гостей студёным-то кормить. И все, кто с луками — отдыхать. Нет врагов в дому́!
Последние слова стародавнего колдуна сработали, как удар доской под коленки. Хорошо, что мы с Рысью сидели, а то бы непременно рухнули. Ехали с одной, неполной, надеждой — чтоб не убили. А теперь вокруг суетились ребята с едой и напитками, улыбаясь нам. Знать, тоже помирать сегодня не планировали. «Нет врагов в дому́» — сильно, приятно, очень многообещающе сказано!
Глава 14
Родство душ
Посидели мы азартно, капитально, как в моё время говорили. Чтоб не гонять парней каждый раз со жбанами, Гарасим сходил куда-то и притащил, прижимая к груди бережно, любовно даже, бочку литров на двести. Взгромоздил на стол рядом с собой и автоматически стал барменом. Под конец сам из неё остатки и допивал, через край.
Буривой рассказал, как обложили Ладомира с дружиной малой Изяславовы вои, почти под самой Ладогой. Не добрался старый волхв до берлоги своей на одном из заветных островов: вытропили, загнали да расстреляли всех издали. Были умельцы у старика, что могли стрелу в полёте мечом перехватить или отшагнуть с пути крылатой смерти. Но не тогда, когда наконечники на древках со всех сторон сыплются, как осенний дождь серый, сплошняком. А за спинами — великий волхв, которому в верности клялись. Тела, что на ежей похожи стали, в озеро скинули. Головы с собой забрали, чтоб потом на византийское золото сменять.
Помянули Буривоева учителя и каждого из бойцов его лихих.
Зашёл и про датчан разговор, тех, что Домну осиротили. Крепко в душу Всеславу запала та история, что поведала непростая кухарка, не проронив ни слезинки, ровным, будто мёртвым, голосом. Братья её рассказали, как искали негодяев. И посетовали, что главный мерзавец, что денег северянам дал за три живых души и одну, что народиться не успела, смог в Константинополь утечь. Там тоже верные люди были, но на монастырские земли ходу не имели, а паскуда-грек из-за высоких стен носу не казал. Братья Домны отзывались на Во́рона и Грача. Крепкие, темноволосые, они смотрелись близнецами, только у одного на сломанном носу белел широкой полосой кривой старый шрам. За то, знать, Грачом и прозвали.
Сложнее всего было, как водится, с вопросами веры и мести, они во всякое время непростые. Буривой требовал смерти всем, кто в нового Бога верил. И это было вполне объяснимо — таких историй, подобных Домниной и Ладомировой, у него в памяти хранилось несчитано. Хотя, к сожалению, считано — и каждый убитый и замученный, старый или младенец, был родным.
Здесь это слово значило несравнимо больше, чем в моём времени, когда семьи ограничивались теми, кто жил в одной квартире, а уж двух- да трёхродные и вовсе были немногим ближе чужих. Сейчас же, здесь, память была жива, и в любом городе русский мог найти кров и родню или тех, кто знал кого-нибудь из родных. Все эти снохи-сватьи-деверя́, бывшие для меня в моём времени тёмным лесом, здесь чтились, помнились и служили крепкой основой, стержнем. Поэтому шашни Ярославичей, приводившие к тому, что русские рубили и стреляли русских, у волхва вызывали ярость. И у князя тоже.
— Нет у меня веры во́ронам этим, Всеслав, и не будет никогда! —махнул ладонью Буривой, едва не сметя кубок, стоявший справа, в «слепом» секторе. Богатую «тару», посуду из серебра и золота, притащили на стол сразу же, как стало ясно, что нет врагов в дому́.
— И не надо! Мне они тоже вот уже где стоят!— князь чиркнул по горлу под бородой ребром ладони. — Помнишь, про стольный град говорили?
— Ну,— буркнул хмуро волхв. Но в глазу кроме ярости появились недоверие, а следом и сомнение. Полшажочка до интереса, значит.
— Вот и с попа́ми та же песня! Нам здесь, на нашей земле, свой,