Словно поняв, что бульки нет, крысы завозились сильнее, одна даже куснула – пробно, готовая тут же отпрыгнуть. Он не удержался, вздрогнул.
– Он стонет, – сказала сестра милосердия. О ком, интересно?
– Я бы пошел на операцию. Пусть шанс мнимый, но сидеть так, сложа руки… Дело не в шансе. Нужен мученик. Шумиху подняли зря, думаешь? Уже предупредили из отдела пропаганды – не трогать, чтобы до завтра дожил. Утром его покажут газетчикам, тем самым, которые его встречали. Продемонстрируют, какие негодяи коминтерновцы, применили варварское оружие. Вчера – мужественный герой, а нынче… И наша армия просто обязана будет ответить тем же. За муки героя отплатить. Ты только не болтай, – спохватился доктор.
– Ты не болтай, – ответила женщина.
Надо же. Интересная синема. Кстати, забыл спросить: когда тут показывают картины, по каким дням? Завтра спрошу, что там.
Но вскоре все мысли о синеме ушли: крысы озоровали не на шутку. Евтюхов и забыл, что крыс придумал, теперь он действительно ощущал их – острые коготки, жадные зубы, едкий запах. Прогнать их, прогнать. Стукнуть кулаком или ногой раздавить, иначе совсем осмелеют.
– Делать новую инъекцию?
– Сколько прошло?
– Полчаса. Тридцать четыре минуты.
– Подождем. Хотя бы час, лучше – два. Иначе – передозировка, умрет на игле.
Он вовсю молотил руками, прогоняя тварей, и все удивлялся – почему не помогут, не унесут в другое место, раз уж извести эту мерзость не могут. Потом дошло – они же внутри, крысы, их не видно. Надо сказать, пусть оперируют, солдат же не железный терпеть такое.
Но терпел. Знал, поддашься – всё. Нельзя, чтобы слабину учуяли. Набросятся скопом, конец. Он – больная булька. Опоенная.
– И так будет все время?
– Так? Будет хуже. Много, много хуже. В пуле устройство есть такое, почка. Когда она распускаться будет… Ладно, ты посмотри за ним, я сейчас вернусь.
Ушел доктор неслышно, а женщина села рядом, взяла за руку. Осторожно, перебежит по руке, вгрызется, тогда и тебе маяться. Но стало будто легче. Чувствуют, что он не один.
И вокруг стало просторнее. Речка, луг заливной, а на другом берегу, высоком, господский дворец. Мечталось прежде, хоть разок внутри побывать, в красоте райской, и жизнь изменится разом, станет тоже красивой, легкой, и станет он атаманом Войска Донского. Была мечта такая.
Во дворце он побывал. В самое лучшее время – на Рождественской елке. Принцесса собрала детей, представление им устроила, подарок дали. Правда, ничего не изменилось. Мечтой меньше стало только. Подумаешь. Их много осталось. На век хватит. А на лугу он – дома. Трава высокая, сочная. Небо пустое. Лишь бы грозы не было. Грозу у них в округе боялись все, взрослые, старики, дети. Он почти и не помнит той, что пожгла село, ему было… два года, да. Печку только помнит, огромную просто, потом, когда в конце концов отстроились, пять лет спустя, до того по углам жили, но все-таки до путейских они не скатились, так вот, новая печь вышла маленькой, не в пример той.
Перед ним вдали дворец, далеко позади – лес. Делай что хочешь. Бегай, кричи, кувыркайся. А гроза начнет собираться – бегом домой. Самым быстрым бегом. Отцу помогать.
Ниоткуда, нежданно раскатился гром, пока далекий, но уже тяжелый, грозный. Бежать. Бежать надо.
– Началось. – Доктор вернулся. – Наступление. Слышишь канонаду?
– Беспамятный не услышит только. Значит, всё – опять?
– Чего ж ты ждала? Еще не поздно в Москву. Игнатенко добрый, выправит нужную бумажку, и – здравствуй, Первопрестольная.
– Мы, кажется, договорились оставить эти разговоры.
– Оставить так оставить. Я вот о чем попрошу: не постоишь на вторых руках? Не хочется трогать Семченко, со страху и напортачить может.
– Ты решил оперировать?
– Как видишь. Через четверть часа начинаю.
– Но ведь ты говорил, что…
– Теперь это не имеет значения. Завтра раненых будет сколько угодно, и вообще… Не до того.
– Хорошо. Мне-то ответ не держать.
– Вот и славно. Тогда быстренько-быстренько. Операционную уже готовят. Попробуем выполоть этот сорняк.
Гроза бушевала, но – далеко. Может, и не дойдет до их дома. Пронесет. Сердце в груди колотилось от бега, ноги подкашивались, а он все бежал и бежал.
– Скажи только… А если бы наступление не началось, ты бы не стал оперировать?
– Если бы да кабы…
– Нет, ты скажи.
– Для младшего врача ты поразительно непочтительна, не блюдешь субординацию. Или кровь дворянская сказывается?
– Не уходи от ответа.
– Не знаю. Честное слово, не знаю.
26
Мужики мели пустырь, размахивая метлами на длинных деревянных ручках, со свистом рассекая воздух, пыльный, тяжелый. Словно косили траву заливных лугов. И шли, как косари, уступом.
Всякий сор: конфектные обертки, бумажки, листья – взлетали и долго-долго кружили, прежде чем упасть.
– Поберегись, барин. Замараешься.
– Позвольте полюбопытствовать, – Лернер отмахнулся от назойливой соломки, норовившей залететь за галстух, – здесь ярмарка будет или что?
– Не знаем. Мести велено, и метем. Эй, ребята, коня барину, поживее!
Откуда-то сбоку привели иноходца в роскошной, богатой сбруе; что иноходец – Лернер знал наверное.
– Садись, садись, барин. Чище будет наверху, вот увидишь, чище.
Он вскочил в седло, ловко, хотя сроду не ездил верхом. Действительно, стало чище, яснее: мужики мели паркет. Паркетины, светлые и темные, чередовались так, что выходили большие, трехсаженные квадраты. Шахматы. Шахматная доска.
– Прикажешь партию? – Старшина хитро прищурился. – Конь ходит глаголем, буквой «гэ». Влево и вправо, вперед и назад, прыгая через своих и чужих.
– А вверх? – спросил Лернер, заранее зная, что спрашивать нельзя.
– Как будет угодно. Начнем?
Паркет вспучился, черный столб попер снизу, вырастая на глазах. Конь испуганно развернулся к столбу задом и начал лягаться, Лернер едва удержался.
– Что это?
– Глаголь растет, виселица. Вверх, как велел. Крепче держи, не ровен час, понесет.
Треснуло дерево, что-то острое впилось в затылок.
– Паркетину расщепило, барин. Всегда бывает, летит щепа, когда глаголь растет. Ты ее не трогай, щепу, становую жилу порвешь. Она сама выйдет, после.
Треск сменился стуком, громче и громче, затылок разламывался от боли.
– Помост мастерят, эшафот. Нельзя без эшафота, не хуже немца порядок понимаем. – Мужик взял коня под уздцы и стал разворачивать к виселице. – Молодцы в момент поставят, не сомневайся.
Конь вдруг встал на дыбы, и Лернер не удержался, свалился. Затылок поберечь…
Он сел в кровати. Голова болела, но слабо. Приснится же гиль…
Стук, требовательный,