Глаза открылись, в них не было страха или удивления. Только бездонная усталость — вязкая, древнее смой пустоши. И… что-то ещё. Странное одобрение, как будто старик видел его ранее.
— Ты пришёл, — голос звучал слабо, едва слышно. — Хорошо. Значит, не всё потеряно.
Жилин сжал зубы. Сердце билось слишком громко, в комнате вдруг стало тесно от тайны.
— Где она? — резко спросил Вячеслав, и эхо прорезало густую тишину ангара. Пальцы всё ещё лежали на кобуре, дыхание было частым, выдавая напряжение, которое он уже не мог скрыть. Глаза впились в спокойное, морщинистое лицо незнакомца.
Старик мягко качнул головой, он давно ожидал этого вопроса, и слабо улыбнулся, почти по-отечески:
— Она дома, — ответ прозвучал просто, словно речь шла о ком-то родном, кто сейчас спит в кресле у окна. — Пошли своего человека проверить. Нам до неё нет дела, не бойся.
Эти слова не принесли облегчения, но внутри на секунду отпустило сжатое холодом напряжение. Мысли путались, вопросы множились, каждый следующий тонул под весом растерянности и бессилия. Он хотел надавить, выбить правду, сломать игру, но старик уже погрузился в молчание, спокойное и уверенное.
— Зачем всё это? — наконец спросил Жилин, тяжело выдыхая, пытаясь скрыть собственную злость и смятение. — Похищение, записки, встреча — весь этот спектакль для чего?
Старик с усилием выпрямился в кресле, и позвоночник сухо щёлкнул. В глазах не было хитрости или ни угрозы, лишь горькая и древняя усталость человека, прожившего слишком долго:
— Чтобы рассказать тебе о пути, — произнёс он негромко, и в голосе прозвучала нежность, странная и неподдельная. — Я храню это учение уже пятьдесят лет. Теперь пришли другие, сменили меня. Я больше не важен. Скоро уйду, сам чувствую — недолго осталось.
Он медленно провёл пальцами по облезлому подлокотнику, будто вспоминая кого-то, кто сидел здесь раньше:
— Можешь схватить меня, заковать, устроить допрос — только смысла в этом нет. Всё, что я должен был сделать, уже сделано. Я просто расскажу тебе про путь.
Жилин молчал, каждая деталь, каждый жест казался слишком подготовленным, продуманным заранее. Следователь видел себя актёром в чужой пьесе, и это тревожило сильнее, чем угроза.
— Мне нужно подумать, — выдохнул он наконец, голос звучал слабее, чем хотелось. — И проверить.
Глаза старика слегка прищурились, но не пошевелился, лишь едва заметно кивнул:
— Время ещё есть.
Вячеслав развернулся и шагнул наружу, оставляя за спиной едкий запах трав, дрожащий свет лампы и старика, которому нечего было бояться.
Свисток прорезал ночную тишину — коротко и резко, словно лезвие коснулось стекла. Это был особый сигнал, предназначенный ровно для одного человека. Через несколько минут из-за груды проржавевших бочек возникла тень, бесшумно скользнувшая вперёд, воплощением самой ночи. Один из троих бойцов Сома приблизился вплотную, ожидая приказа.
Жилин заговорил коротко, как на поле боя, не тратя лишних слов:
— Проверь её квартиру. Мне сказали она дома, сообщи сразу. Если нет… — он прервался, во взгляде всё было ясно и без объяснений.
Оперативник кивнул и растворился в темноте, исчезнув бесследно. Вячеслав остался один у дверей ангара, которые недавно открыл впервые. Сердце стучало ровнее, напряжение чуть отпустило. Теперь всё решал ответ, который он получит. Если Мия действительно дома, то расклад резко меняется. Если же нет… тогда следователь выбьет правду любой ценой, даже если придётся сломать этого старика пополам.
Вернувшись внутрь, Вячеслав снова ощутил тяжёлый, вязкий запах трав, прогорклой пыли и сырости. Тусклый свет дрожал, бросая неровные тени на стены, и казалось, будто время здесь остановилось, замерло в ожидании его возвращения.
Жилин подошёл ближе и, не торопясь, опустился в кресло напротив. Сел тяжело, с ощущением, что за последние минуты стал старше лет на десять. Старик медленно приоткрыл глаза, в которых по-прежнему не было вызова — лишь бесконечная усталость, смешанная с равнодушием, даже смерть для него была уже чем-то незначительным.
Пауза заятнулась. Вячеслав осознавал, как внутри нарастает раздражение — оно перемешивалось с тревогой, ненавистью и нетерпением. Казалось, достаточно одного резкого слова или жеста, и человек напротив превратится в прах, разрушив вместе с собой все ответы, которые так нужны.
— Ну? — негромко бросил Жилин, заглядывая в глаза, наполненные древней, бесцветной глубиной. — Рассказывай. Про свой путь.
— Ты сам говорил о Рое на суде, — заговорил старик негромко, слова царапали горло изнутри. — Красиво говорил, уверенно. Многие слушали и действительно услышали, даже те, кто обычно глух.
Вячеслав промолчал, лишь слегка склонив голову, внимательно наблюдая за каждым движением старика. Сколько же у них глаз и ушей?
— Рой существует, — продолжал тот спокойно, ведь объяснял очевидное. — Он реален, не миф или страшилка из пустошей. Рой — как прилив, ветер, как сама смерть. Это нельзя остановить, только пережить. Иногда отклоняется от привычного маршрута. Атака на ваш караван была случайностью. Дыхание, всплеск. Понимаешь?
Старик умолк, на мгновение потерялся в собственных мыслях, и в его глазах промелькнуло нечто, похожее на страх. Или память о пережитом ужасе.
— У нас… — заговорил ещё тише, — называй это орденом, если хочешь… сохранились древние писания. Передавались они устно, позже были записаны со слов. Почему их изложили в виде притчи — неизвестно. Может, основателя преследовали, может, говорить прямо было нельзя. Или сам до конца не понимал, с чем столкнулся.
Жилин не шевелился. Между ними тихо потрескивала лампа, бросая на стены кривые тени, слушая, как голос старика пересказывает древнее писание.
“Когда небо стало тяжёлым и земля покрылась солью, человек ушёл в камень. Спрятался под корой машин, укрылся в логове меди и железа. И думал, что избежал гнева. Но гнев не исчез. Он замкнулся в бесконечный цикл, безмолвный и неостановимый, словно дыхание самой земли.
Он движется вдоль невидимой грани, о которой не сказано ни слова, но которую нельзя пересечь ни снаружи, ни изнутри. И человек охраняет свою колыбель, не ведая, отчего именно, и не зная, для чего. Снаружи что-то царапает камень, бьется в стены ветром и песком, не в силах проникнуть за грань. Внутри же люди, потерявшие память о вечном, иногда тревожно прислушиваются, но всегда возвращаются к жизни, забывая о шёпоте пустоши.
Одни говорили, гнев — лишь ветер, соль и песок, стихия без цели и разума. Другие же верили, что цикл осмыслен, глубоко под землёй вращаются шестерни и механизмы, управляемые неким зовом. Этот цикл знает о людях и ведёт свою странную, недоступную