Вот где трудная наука! После избиения столба и побоев брата Арноса я сам весь подрагивал, а уж руки и подавно. На обеде я ложку держал с трудом, что говорить про тонкое гусиное перышко. Брать его нужно было не горстью, не в кулак, а кончиками пальцев, потом окунуть срезанный кончик в бутылек, стряхнуть чернила, поднести перо к бумаге и… Дальше я зайти не смог: чернила брызгали во все стороны, ломалось перо, один раз я нечаянно опрокинул бутылек. Теперь понятно, для чего нам такой темный балахон — на нем пятен от чернил не видать. Мои пальцы и ладони тоже измазались в этой жиже.
Впрочем, у других собратьев дело шло едва ли лучше. Лишь несколько человек держали перо умело и что-то начертали. Брат адептус долго возился с нами, показывал, как складывать пальцы, как стряхивать чернила, с какой силой нажимать, чтоб бумага не рвалась, а узор получался. Под конец у меня даже начало что-то получаться.
А еще я узнал, что слова сложены из кусочков — букв. К примеру, слово «novus» сложено из пяти букв. Первая — как проем в стене, вторая — как открытый рот, третья — зарубка на бревне, четвертая — сглаженная зарубка, а пятая изогнута, как уж в воде. Вот только запомнить их я запомнил, но не понял, как из проема, рта, двух зарубок и ужа выходит целый новус. А ведь букв этих тьма тьмущая! Пока брат адептус говорил, я смотрел на него и едва не плакал от отчаяния. Вдруг грамота подходит лишь благородным, а простолюдин не годится для этой науки? Вдруг я никогда не уразумею все эти хитрости? К тому же то не обычная речь, а истинный язык! Хотя слова я заучивал легко. К примеру, custodes — это куст, который защищает весь культ, как древо Сфирры защищает нас всех.
А еще я наконец узнал verbum, который давали новусам в первый день, и слова на самом деле были на истинном языке. «Revelatio veritatis illuminat animam», что означает «откровение истины освещает душу». Но их даже проговорить трудно, а уж укреплять ими свой дух и вовсе невозможно. Отчимовы слова были хотя бы понятны.
На вечернюю трапезу я побрел, почти не разбирая дороги, повторяя про себя урок, а едва сел за стол, как меня оттуда вышвырнули.
— Черни не место за столом! — сказал один из моих новых собратьев.
Он выделялся меж прочих своими немалыми летами. Почти всем новусам было от пятнадцати до двадцати лет, а этому в последний день Пробуждения стукнуло никак не меньше двадцати пяти. Пока все знакомились, я краем уха подслушал, что в культ обычно отправляют третьих-четвертых сыновей из рода, а значит, незачем их держать дольше положенного. А этот дядя родился первенцем, и его готовили в наследники, но он слишком зарвался, разгневал отца. Я не совсем понял, чем именно, то ли обидел мачеху, то ли наоборот слишком приголубил, и его отправили в культ.
— Пусть ест на полу, как и полагается дворовой псине!
— Брат Фалдос, он ведь теперь тоже новус и наш брат, — вступился за меня Ренар.
— Мне такие братья не нужны! Я слышал, что род Эльмгартен славен своей гордостью. Судя по всему, молва врет.
Ренар побагровел:
— Если бы мы были не в культе, я бы вызвал тебя на поединок чести!
— Не дорос ты еще до таких поединков. Кем ты был? Оруженосцем? Или вовсе пажом? — Фалдос отвернулся от Ренара и посмотрел на меня: — Слушай ты, псина, отныне будешь есть на полу!
Если бы нас, как и раньше, кормили кашами, то я бы спокойно поел из своей миски и без стола. Мне не привыкать. В доме Воробья меня кормили с ложки, да и потом мы все ели, сидя на своих одеялах, столом так и не обзавелись. Вот только сейчас в мисках подавали лишь похлебку, а остальное стояло в общих котлах, и каждый накладывал себе сам.
Слуга молча подал мне мою миску, поставил возле кружку и ушел. Я съел похлебку, но живот уже привык к обильной пище и просил еще. Вряд ли Фалдос позволит мне наложить из общего котла рагу! Потому я решил подождать, пока все наедятся, чтобы взять остатки.
За столом было тихо. Время от времени мои новые собратья оглядывались на меня, в их глазах я видел не злорадство, а страх. Они боялись оказаться на моем месте. Под конец, когда все собрались уходить, Фалдос бросил:
— Хорошая псина. Может, и не сдохнешь так быстро!
* * *
На следующее утро слуга принес еще один наряд, хвала древу Сфирры, не балахон и не женское платье, а удобные штаны, еще одну рубаху и плотно прилегающий к телу гамбезон, пошитый из двух слоев с волосяной прокладкой. Обычно гамбезоны носят под доспехами, но небогатые воины носят их и вместо брони. В нем удобнее размахивать палкой, да и получать удары будет не так больно. Теперь у меня столько одежды, сколько не было ни разу в жизни!
От радости я почти и забыл вчерашнюю обиду, но едва вышел из кельи, как мне напомнили.
— Вот, значит, где псина живет. И чепрак у нее новый! Мне это не нравится.
До этого я не держал обиды на Ренара, ведь он ничего дурного мне не сделал, и на Фалдоса не злился. Они ведь и впрямь благородные! Если бы кто-то из них приехал в нашу деревню, мы все кланялись бы до земли и носа из пыли не вынимали. Они могли войти в любой дом и выкинуть жителей на улицу, чтобы переночевать под их крышей. Благородные, как и новусы, получают всё, что пожелают. Одного их слова довольно, чтоб тебя запороли до смерти.
Немудрено, что благородные не желают есть за одним столом с простолюдином. Если б не культ, так я бы даже не подошел к ним столь близко. Новус я теперь или нет, но кровь-то во мне течет обычная.
Но когда Фалдос велел снять гамбезон, я не послушался. Я впервые надел что-то поистине великолепное и удобное, мне нравилась гладкость нижнего слоя и прочность верхнего. Если я отдам гамбезон, они же его украдут или попортят!
— Снимай! Не хочу, чтобы чернь ходила в той же одежде, что и я!
— Культ дал, культ пусть и забирает, — не отрывая взгляда от полу, пробурчал я. — Тебе не дам.