Брат Арнос выждал немного и еле слышно прошептал:
— Слова были сказаны всем в первый же день. Прости, командор запретил их тебе говорить.
И ушел. Я услыхал, как с той стороны опустился засов.
Вот оно что! Семь дней были даны не просто так. Наверное, им не только заветные слова сказали, но и еще что-нибудь, к примеру, повторять их с утра до вечера или что-то делать и повторять. А если я помру, магистру доложат, что я попросту отлынивал или недопонял по собственной глупости. Почему брат Арнос слушается командора, а не магистра? Хотя вдруг это повеление магистра? Да не, зачем ему? Проще было выставить меня вон. Зачем кормить лишний рот целых семь дней?
Ведь не пожалели ядра! А оно денег немалых стоит. Хотя тут такой замок! Поди, тут куры денег не клюют.
Не о том думаю! Не о том! Меня ведь убить хотят. Что ж за жизнь такая? То Угорь хотел ядром накормить, то культисты… Если б отчим слова не пересказал, так ведь и погиб бы.
Я ждал той же боли, что и в прошлый раз, даже на скамью прилег, потом вспомнил обмоченные портки, встал, отлил всё до последней капли в ведро, снова лег. Встал, снял штаны, потом подумал, что оно как-то не очень выглядит. Лучше уж надеть портки, но убрать одеяло, чтоб не намочить. Его отстирать будет тяжелее. А вообще культисты сами стирают себе одежку? Вот эти благородные господа! Не, наверное, всё же слуги. Их тут должно быть немало! Если самому все делать, когда ж успеть остальное?
А боль всё не шла и не шла. Лишь когда я уже начал задремывать, меня слегка затрясло, заныли колени, локти, спина, будто я намедни перетрудился, потом бросило в жар, как часто бывает у застуженных. И так оно медленно наползало, что я не сразу вспомнил о словах. На всякий случай проговорил их про себя, потом еще раз и еще… А дальше непонятно: то ли попросту уснул, то ли слова увели в небытие.
Проснулся от резкого стука двери, вскинулся, отбросил промокшее от пота одеяло и увидел удивленное донельзя лицо брата Арноса.
— Ты жи… Как твое здоровье? Ты что, проспал всю ночь?
Вот он оставил меня ночью умирать. Наверное, я должен бы на него разозлиться, но злости не было. Хотелось рассмеяться и закричать: «Что, гады, не ждали? А вот такой я, Лиор! Бессмертный! Меня староста хотел сгубить, бургомистр велел насмерть запороть, Угорь думал калекой сделать, а я до сей поры жив и здоров! И с вашим командором тоже как-нибудь справлюсь!»
— Да, брат Арнос! — кивнул я.
— Чистое прихвати да идем за мной.
Я наскоро собрал одежку, вышел из кельи и увидел за братом Арносом лишь одного из тех, кто пришли со мной. Остальные почему-то не вышли.
— А где? Неужто все померли? — с замиранием сердца спросил я.
— Только один. Еще трое претерпевают немалые мучения и не оправятся еще день-два.
Претерпевают… Вона оно как! Ну, я-то вообще тогда столько же провалялся, не мог ни ногой дернуть, ни воды попить.
Арнос повел нас по темным коридорам, и я не мог понять, как они ухитрялись не заблудиться, когда тут столько поворотов, развилок и лестниц. Мы спускались, потом снова шли, потом еще спускались, казалось, что скоро опустимся ниже корней древа Сфирры. Мы явно ушли под землю, и мне стало не по себе, ведь там живут только трупы да черви, ну, еще овощи всякие хранят. Если бы вокруг были грязные земляные стены с торчащими оттуда корешками да ползающими букашками, я б, скорее всего, перетрусил, но тут, как и в замке, повсюду был камень — сверху, снизу, вдоль стен. Чистый холодный камень с копотью от факелов.
Мы зашли в комнатку со скамьями, где явственно пахло сыростью. Брат Арнос велел нам раздеться и зайти в соседнюю дверь, где можно «омыть свое тело». Омыть… Чудно они тут говорят, смешно как-то.
Первым разделся благородный. Он скинул с себя расшитый камзол, шоссы, башмаки и остался лишь в длинной белой рубахе. Даже не глянув на меня, он ушлепал босиком в указанную комнату.
Брат Арнос тихо спросил:
— Как ты сохранил свою жизнь? Извергнул ли ты ядро? Если так, то впредь тебе придется несладко. И всё равно, когда они осознают, что ты не стал новусом, тебя непременно изгонят.
Я скинул с себя одежку, немного подумал и снял нижнюю рубаху.
— Несладко? Я к сладостям непривычен, чаще жевал одну горькую редьку.
Повернулся к нему спиной и ушел. Пусть полюбуется на мои шрамы!
За дверью меня встретил сырой туман, сквозь который почти ничего не было видно. Я медленно пошел вперед, касаясь стены рукой, и через несколько шагов увидал вырубленную прямо в полу яму, такую ровную яму шага три в ширину и шагов пять в длину. Она была заполнена горячей водой, судя по тому, как оттуда поднимался пар. В яме уже сидел благородный парнишка и натирал себя ароматной жижей.
— Ты! Не лезь сюда! Сначала я помоюсь! — велел он.
Поначалу я подчинился. Голос у него был такой, будто никак нельзя ослушаться, будто он всю жизнь только и делал, что приказывал другим. Но, постояв на прохладном сыром полу, я подумал, а с чего бы? Он только что пришел в культ, и я тоже, он просидел неделю в келье на каше, и я тоже. Если бы он был в своей богатой одежке, я бы, может, видел в нем знатного человека, но сейчас он в одной лишь рубахе! И я уже приметил его белые тощие ноги, как у ощипанного цыпленка.
У нас ведь в деревне как? Если ты здоров, так пашешь с утра до ночи в поле, а значит, черен от солнца, только хворые да убогие сидят по домам. Потому бледная до синевы кожа вызывала у меня лишь жалость да брезгливость. Мало ли какую хворь от такого подхватишь?
Так чего мне, убогого слушаться? И я прыгнул прямо в яму, расплескав воду. Ох, горячо! За всю зиму я ни разу толком не мылся, лишь протирал себя водой с уксусом — и чисто, и вши от запаха бегут.
— Куда полез? Сказал же подождать! Пошел вон! — возмущенно закричал благородный.
— Я тебе не слуга. Брат Арнос сказал помыться, вот я и моюсь.
Я потер плечо, и на коже сразу