На фоне таких ежедневных сообщений о забастовках, стычках и демонстрациях почти потерялось известие о награждении прапорщика Медведника орденом Святого Георгия четвертой степени.
А стачка все ширилась – после отмеченного с небывалым размахом Первого мая в Питере, помимо трамваев, почты и телефона, типографий, забастовали даже служащие государственного банка и мировые судьи, выдвинувшие собственные требования к Министерству юстиции.
Не отставала и Москва – электростанции, водопровод и почти все городское хозяйство встали, митинги шли ежедневно, полиция не справлялась, и власти ввели патрулирование войсками, а железнодорожные вокзалы попросту закрыли и взяли под контроль военных.
Как и ожидалось, правительство во главе с Витте пришло к выводу, что предотвратить столь явно выраженный народный порыв к свободе невозможно и его надо возглавить.
Либералы во главе с Сергеем Юльевичем додавили Николая, и государь император издал манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», в котором «даровал» все то, что требовала Всероссийская стачка.
* * *
Шествия по случаю манифеста в столицах были грандиозные – огромные толпы ходили по тротуарам, по улицам, собирались по площадям в большие группы, и даже полиция против своей привычки никого не разгоняла. Радовались все, главное, чтобы потоки разных идеологий не пересекались, как это случилось в Москве на Триумфальной площади – навстречу либерально настроенной толпе, певшей «Марсельезу», под красными флагами шла монархическая манифестация с портретами императора, хоругвями и «Боже, царя храни». Здраво рассудив, что ничем хорошим это кончиться не может, монархистам навстречу выслали представителей Красного Креста с предложением свернуть в сторону. Но у нас же, блин, свобода! Как же можно препятствовать народному волеизъявлению? Патриотическое шествие рвануло вперед чуть ли не бегом. Видя это, самые нервные из либералов повытаскивали пистолеты, и началась пальба. Слава богу, обошлось без трупов – обе толпы после первых же выстрелов кинулись врассыпную, несколько человек сильно помяли в давке, раненых всего двое, в том числе случайный прохожий.
Вечером многотысячная демонстрация подошла к таганской тюрьме, окруженной войсками, и потребовала освобождения политических заключенных. На место прибыл исполняющий должность губернатора Джунковский и под давлением толпы выпустил поначалу полсотни, а потом еще сотню арестованных – не помогли ни войска, ни собравшиеся поодаль группы черносотенцев.
А вот в тихой торговой Твери «патриоты», наоборот, сумели навязать свою власть – сначала пытались ворваться в городскую управу, потом на глазах полиции и драгун подожгли ее, выбежавших из горящего здания земцев били чем попадя, кидали в них камни… Двадцать пять человек попали в больницы, про убитых точных данных нет, «истинно русские» при полном попустительстве полиции устроили ликование по всему городу и запугивали всех, кто им подвернулся.
В пролетарских центрах Союз русского народа ограничился большими митингами, на которых упирали на то, что все еще только начинается, а в Киеве и многих городах черты оседлости шествия с красными знаменами и бантами привели к серьезным столкновениям с черной сотней, стрельбе, киданию бомб, а дней через десять по России прошла волна погромов.
* * *
– Кто? К кому? – удивление сотрудника черносотенной редакции было столь велико, что он и не пытался его скрыть. – Подождите, я доложу…
В университетскую типографию на Страстном я пришел по обыкновению пешком – полчаса по бульварам, и я у двухэтажного дома с колоннами в стиле московского классицизма. Нужна мне была не сама типография, а редакция «Московских ведомостей», а еще точнее, ее глава Владимир Грингмут, монархист и русский националист немецкого происхождения.
Внутри все выглядело стандартно для газеты: в большом зале несколько островков из составленных по четыре стола, за которыми строчили репортеры и фельетонисты, бросая на меня заинтересованные взгляды, высоченные, в потолок, полки с множеством ячеек, шкафы-картотеки, парочка бюро, деревянные панели на стенах…
– Кто? Ко мне? – раздалось из неплотно прикрытой двери в кабинет и далее решительное: – Проси!
Действительный статский советник Грингмут выглядел солидным московским барином: в меру упитан, брит налысо, при непременной бородке, со складочкой между бровями над крупным носом. Под стать ему был и кабинет со здоровенным (и как его сюда вообще затащили) дубовым столом и тяжелыми креслами.
– Чем обязан? – не слишком приветливо начал Владимир Андреевич.
– Добрый день! Я бы хотел поговорить о совместном заявлении.
– О совместном? Вы же этот, конституционный демократ, – с отчетливой брезгливостью выговорил редактор.
– Гораздо, гораздо хуже. Я социалист, сионист и почти анархист. Но я считаю, что у нас хватает общего и мы вполне можем договориться.
– Что общего может быть у…
– Например, всеобщее начальное образование, – перебил я начавшего заводиться монархиста.
– Этого слишком мало. Вы желаете парламентаризма, а это означает власть безответственных говорунов и демагогов!
– Полностью согласен. И это наш второй общий пункт.
– Погодите, вы что же, против созыва Думы? – Помнится мне, была поговорка «удивил – значит победил!».
– Думу созовут, хотим мы того или нет. Но вот буржуазный парламент, где депутаты голосуют не по велению народа, а по решению партий, мне не нравится.
– А местное самоуправление? Как с ним?
– Целиком и полностью за него. И это уже три.
– Хм. Но вы же поддерживаете евреев, вы же сионист?
– Сионист. Только я поддерживаю не евреев, а их переселение в Палестину. Разве плохо будет, если евреи переедут в свое собственное государство и будут там жить по своим законам?
– Неожиданная точка зрения. Но вряд ли туда переедут еврейские банкиры, сосущие жизненные соки России.
– Ну так это и наши враги тоже. Только не потому, что евреи, а потому, что финансовые капиталисты.
– Ну да, вы же социалист, – саркастически проскрипел Грингмут, – вы за то, чтобы все имели одинаковую работу и одинаковый