Может, я не права. Анна мне как-то написала, что я – единственный человек, который пойдет с ней в пещеру жить. Может, я ее разочаровала тем, что не растворилась в ней окончательно. С тех пор я сама написала много книг, у меня выставки по всему миру. Я очень многое от нее взяла и благодарна судьбе за то, что была с ней.
Когда я уезжал из тундры, «УАЗик» притормозил посреди дороги. Высоко на холме стоял деревянный крест. Ненцы во главе с Анной торжественно поклонились ему, а русский водитель бросил монетку на каменное святилище духа здешних мест.
Последняя река на планете
Петр Прокопьевич Заборщиков, старик с худым вытянутым лицом и влажными живыми глазами изящной, словно бы нездешней формы, сидит у окна. Лучи холодного северного солнца косо падают на него, и оттого половина лица кажется золотисто-прозрачной, будто он тает в этом свете и скоро исчезнет совсем. По всему селу деревья стоят голые, лишь у его окна на ветках обильно копошатся серо-коричневые шарики – со всей округи сюда слетаются воробьи. Сидят, поджимая лапки. Ждут.
– Вороны их обидели, – сокрушенно качает головой старик. – Стоило мне отойти, все зерно склевали. Я каждый день кормлю пятьдесят воробьев. Удивительно, как они тянутся к человеку.
Но главное существо, о котором Петр Прокопьевич рассказывает с такой же нежностью, как об умершей жене, это семга. Здесь ее зовут просто рыбой. Он готов бесконечно рассуждать о том, как рыбы плывут из Белого моря в верховья реки, где нерестится обильное варзугское стадо. Эти места издревле считались сокровенными, там не рыбачили. А вот разгадку необычного обилия семги в реке Варзуге нашли сравнительно недавно. У рыбы здесь десятки миллионов союзников – ракушек-жемчужниц, которые мало того что производят драгоценности, так еще и практически бессмертны – они живут более двухсот лет и не стареют. Ракушки пропускают через себя воду, очищая ее, что полезно для малька семги, а рыбы, в свою очередь, переносят личинок жемчужницы на жабрах. Поэтому Петр Прокопьевич восклицает с юношеской пылкостью: «Варзуга – это последняя река на планете!» Другой такой нет.
Его село тоже называется Варзуга. Оно разделено одноименной рекой на две части. Вдоль берегов гуськом вытянулась цепочка маленьких бань, которые здесь редко ставят возле дома. Особняком стоят иконы с резными крышами-голубцами. Когда-то отсюда начиналось освоение Кольского полуострова новгородскими ушкуйниками. Сейчас в эти дебри даже автобусы ходят не каждый день, а попутчики в современных автомобилях и вовсе рассказывают про них байки, словно про Берендеево царство:
– Стоит Варзуга на высоком песчаном холме, а кладбище – сбоку. Один ветер подует – песок уходит и гробы открываются. Другой подует – закрываются снова, будто их и не было. Сами варзужане над такими нелепицами посмеиваются. Зачем чужие легенды, когда своих предостаточно? Да и правда о поморской жизни порой фантастичнее любого вымысла. Рассказывают, что однажды четыре помора в шторм оказались на ледяном острове в районе Шпицбергена и провели там целых шесть лет. Причем не только выжили, но и пушнины заготовили столько, что оплатили ею возвращение домой.
– У прототипа Робинзона Крузо был фешенебельный остров с водой, фруктами и козами, – рассказывает кряжистый помор, добродушно усмехаясь в усы. – Откуда козы? Да просто это была продуктовая база для проходящих судов. Тогда ведь не было холодильников. Поморы тоже овец пасли на островах. Однажды на такой овечий остров англичане высадились. Думали поохотиться, но их там встретили. Бежали гости, даже галоши побросали. Поморы потом теми галошами очень гордились.
Незваных гостей в этих местах хватало, о чем красноречиво говорят названия: Кровавый остров, Немецкая падь… Но больше всего людей забирала сама вода – бескрайнее поле, на котором пасутся рыбьи стада. Отправляясь на промысел, поморы прощались у порога с живыми родственниками, ходили на кладбище к мертвым, и обязательно укладывали в карбас под транец чистую белую рубаху. Недаром говорили: «Кто на валу не бывал – тот страха не видал, а кто валу брат – тот и черту сват».
Такое запанибратское обращение и с чертом, и с Богом, к которому помор волей-неволей месяцами обращался напрямую, без священника, выковало у людей моря особую веру – крепкую, но горделивую и далекую от канонов. В крошечной Варзуге, где и в самые лучшие годы жило не более тысячи человек, службы проводились на семи престолах. Когда краски на иконостасе меркли, его не чинили, а заменяли новым, причем старый закрепляли рядом, на стене храма. Церкви тоже строили не потому, что старая сгорела или появились лишние деньги, а потому, что надо. Ничего, если при этом подати не плачены. Государь не Бог, подождет. Так во время осады Соловецкого монастыря, где раскольники отбивались от царских войск, поднялась в Варзуге Успенская церковь – стройная и вызывающе старообрядческая по облику, как молчаливый, но явный протест против реформ Никона, богоугодная, но все же насмешка над властью. Через сотни лет коммунист Петр Прокопьевич ляжет здесь под трактор, не давая построить возле храма ресторан, и будет годами воевать с чиновниками, чтобы спасти любимую реку от произвола. Уходили церкви как спокойные старцы – тихо и незлобиво. Если в других районах любят рассказывать, какие страшные кары насылал Бог на разрушителей святынь, в соседнем селе Пялица о гибели переделанной в клуб Никольской церкви вспоминают иначе: «Так горела утром перед войной, как свечка: тишина кругом. Только после ветер подул, головешки разносить стало. Старые люди говорили: “Никола не хотел, чтобы деревня сгорела. Стали к нему ходить, издеваться, притворяться, он и решил умереть. Тихо ушел, никого не обидел”».
Через село даже в середине XX века проезжали нойды – саамские колдуны и ведьмы, которых крестьяне щедро кормили, расплачиваясь за услуги водкой. Саамы давно обратились в христианство и с удовольствием ходили в церкви, после чего там порою пропадали вкусные сальные свечки, но подношений духам не бросали: «Я, мол, Бога очень люблю. Но он далеко, а этот – рядом». Зачастую русские и аборигены менялись нательными крестами, становясь больше, чем братьями. А потому саамские духи были для поморов кем-то вроде соседей. Ты ему поможешь, и он тебе подсобит по хозяйству. Игумен Митрофан сердито писал: