— Илюшенька… кажись, непраздна я.
— Машенька⁈
Илья на жену посмотрел. Та кивнула стеснительно. Должны были женские дни у нее начаться, а вот уж пятый день не начинались.
Она и пошла к Агафье Пантелеевне.
Маша, правду сказать, эту старушку побаивалась, слишком уж та умна, хитра, и вообще — непонятная. Но Устя ей доверяла, а Марьюшка Устинье верила.
Устя Машеньке вреда не делала, ну и прабабка не сделает. Наверное.
Да не так и много ей надобно.
Но прабабка и слова сказать не дала, как увидела, сама подошла, за запястья взяла, пульс прощупала.
— Будешь у меня с этого дня печенку кушать. Много. И травы заварю, пить будешь. Ты еще не оправилась от Варенькиных родов, а ребеночка вы уже сделали.
— Правда?
— Илюшку обрадуй, вот кто запрыгает от счастья.
Маша и сама словно по облакам летела.
Илюша!
Беременность!
Первый раз она и не поняла, что это такое, не почувствовала. Не ощущала толком, как это — когда ребенок двигается, не осознала счастья. Да и как тут поймешь что, когда тебя родные то пилят, то осуждают, то попросту ругают сутки напролет. Чудом еще Варюшку не скинула.
И после родов ей с малышкой разлучиться пришлось.
Любила она дочку? Да, любила, а все ж понимала, что иначе быть должно. Когда ребенок ожидаемый, заранее всеми любимый, и она не жертва загнанная, а мама на сносях, радость семьи…
Это совсем другое, Илья это и подтвердил.
Подхватил, закружил на руках, потом опомнился, к себе прижал. А на пол не спустил, так и держал осторожно, ровно стеклянную.
— Правда?
— Прабабушка Агафья подтвердила.
— Машенька… радость-то какая! Ребенок! Наш!!!
И такое у Ильи счастливое лицо было…
— Я тебе десять детей рожу, Илюшенька! Мальчиков!
— Хоть одного, хоть десять, лишь бы с вами все хорошо было, — мигом молодой отец забеспокоился. — Прабабушка что сказала?
— Что травы пить надо будет, она мне скажет какие, и научит, и присмотрит.
— Вот, значит будешь!
— Буду, конечно. Я тоже здорового ребенка хочу, Илюшенька. Нашего… — и такое счастье Маша от следующих слов мужа почувствовала, что чуть сердце не разорвалось, не вмещая его.
— Варюшка тоже наша.
— Хорошо! Еще одного хочу. И тоже нашего, — Маша улыбнулась хитро, ровно лисичка, и с благодарностью про Устю подумала.
Когда б не золовка, не было б у Маши такого счастья.
А сейчас оно есть.
Громадное, искристое, золотистое, словно воздух им пронизан…
Ее семья.
Самое лучшее в мире счастье.
* * *
— Устенька!
Федор словно из-под пола вынырнул, Устя и дернуться не успела, схватил ее ручищами своими, обнял, притянул.
— Устя, Устенька, с ума схожу, жить без тебя не могу!!!
И что с ним делать?
Кричать, чтобы отпустил? Так ведь не услышит, не отпустит.
Устя смирилась просто. Пережидала, пока ее прижимали, крутили, покрывали поцелуями лицо… вытереться бы. Неприятно! Вроде и не слюнявые губы у него, а просто — противно.
Никуда не делись ненависть и отвращение. Никуда.
Минут через десять прошел у Федора первый порыв, да боярышне от того не стало легче, царевич Устю на руки подхватил, прижал покрепче.
— Не отпущу! Не могу!
— Неприлично это. Люди смотрят.
Не смотрел никто, окромя Михайлы. Тот вход в коридор собой закрывал, и в упор глядел, и глаза у него были… голодные.
И жестокие.
Не дождешься пощады, не умолишь, не допросишься, видела она уже у него такой взгляд, тогда, перед смертью своей. Кого сейчас он приговорил? А Федор о своем булькает, ровно индюк какой!
— Устиньюшка, хочешь — сейчас к Патриарху пойдем? Обвенчает он нас, не денется никуда! Макарий маме родственник!
Устя ногой топнула.
— На чужом горе свадьбу играть⁈ Царица Марина в монастырь уехала, матушка твоя болеет, меня чуть не отравили вчера, а ты о свадьбе, царевич⁈ Да как язык у тебя повернулся⁈
Федор и не смутился даже
— Давно пора брату было эту стерву отослать. Туда ей и дорога.
— Боярышням плохо до сей поры…
— Да и пусть их! Меньше дурочек в палатах бегать будет! Устенька, хоть слово скажи — не молчи!
— Царевич… не могу я так! Не могу!!!
Федор и так едва сдерживался. А услышав от Устиньи умоляющий голос, и вовсе контроль над собой потерял. Сгреб девушку, к себе прижал, в губы розовые поцелуем жадным впился. Принялся глаза ее целовать, щеки, шею…
Не сразу и понял, что тело Устиньи в его руках потяжелело, вниз потянуло.
Устя сознание потеряла.
Федор и не удержал бы ее, Михайла подхватил, помог.
— В комнату ее надобно отнести, царевич.
Федор глазами сверкнул, но надобно ведь. Чай, боярышня, не девка дворовая.
— Хорошо же. Помоги.
Михайла и помог, и был уверен, что играет Устинья. Это Федор может не замечать ничего, не видеть. А он и розовый цвет лица подметил, и румянец, коего при обмороке быть не должно, и ресницы, иногда подрагивающие.
И это ему надежду внушало.
Устиньюшка Федора не любит, подальше от него держаться старается. Есть с ней о чем поговорить, ой как есть!
Но сейчас поговорить не удалось.
Пришлось положить девушку на кровать, заботам Аксиньи доверить, и восвояси убраться.
Федор шел довольный, грудь выпятил.
Его Устинья!
Его, а то чья ж? И невинная, сразу видно! Он у любимой первым будет! Кажись, она и не целовалась ни с кем, вон как перепугалась! Это не девки продажные! Это его жена будущая…
И как приятно о том думать!
Жена.
Устинья…
Михайла за Федором шел, и думал, что боярышня неплохо играет, талантливо. Для таких, как Федор, а он-то все видит. Умна боярышня, а он умнее, его за нос водить не получится.
Устинье он о том не скажет, ни к чему, и когда женится, не скажет. Мужчина обязан умнее жены своей быть, тогда в доме и мир будет, и покой.
А Устинья лежала в комнате своей, и думала, что чудом ее на Федора не стошнило.
Вот бы ей сдерживаться не приходилось! Она бы и когтями еще прошлась, и глаза бы мерзавцам вырвала! Вздумали тискать ее, ровно холопку какую!
Сволочи!
Негодяи!!!
Обоих, и Федора, и Михайлу, Устя ненавидела равно. Но покамест она помолчит, ее время еще не пришло.
Но второй раз… и с Федором⁈
Да лучше… нет! В монастырь она не вернется! В рощу к Добряне уйдет! Там для