Некуда!
— Государь обыск приказал сделать. Ты, боярышня, сама сознавайся, тогда на дыбу не вздернем!
Голос у боярина убедительным был.
И репутация.
И мужик громадный за его спиной, в кожаном фартуке, с кнутом на плече и клещами в руках. И клещи алым испачканы.
Кровью куриной. На поварню заглянули, там поругались, да позволили и клещи испачкать, и даже «палача» кровью заляпали. Выразительно получилось.
Вивея того не знала, задергалась вся.
— Я не… то есть не я…
— Все так говорят, — протянул мужик.
Голос у него был под стать внешности. Низкий, рычащий, в черной бороде клыки белые блеснули.
— Тебя, боярышня, видели, как ты яд в блюда подливала. Пузырек-то выкинула уж? Или не успела?
Вивея и ответить не смогла, горло перехватило.
Видели⁈
Кто⁈ Рука сама к груди метнулась, туда, где флакончик был спрятан. Боярину Репьеву других доказательств и не понадобилось.
— Сама выдашь — или одежду содрать да обыскать?
Вивея назад отшагнула, потом еще… и стена там, в лопатки жестко уперлась, остановила, боярышня по ней руками слепо зашарила!
— Я не… не… не смейте!!!
— НУ!!!
Таким тоном медведя остановить можно было, не то, что девчонку малолетнюю, глупую. Вивея, словно во сне дурном, пузырек достала, боярин его к носу поднес, понюхал.
— Кажись, оно. Акимка, сбегай, покажи лекарю Козельскому. А ты, боярышня, сказывай все подробно, не таи: кто яд дал, кто подстрекал, чего хотела?
Вивея обхватила себя руками.
— Я…
— На дыбе-то все одно расскажешь, но лучше ж самой? И ноги не переломают.
Боярышня задрожала — и принялась послушно рассказывать.
И про снадобье для блеска глаз, и про гадину-Заболоцкую, которая ей дорогу перешла, и про царевича… ну ведь она бы лучше была! Почему ее понять не желают?
Боярин слушал недолго. А потом, когда вернулся подручный, с подтверждением от Козельского, кивнул подручному.
— В Приказ ее. Пусть посидит, подумает.
Пытать дуру он не собирался. Да и без того ей хорошо не будет. Камера, сырая, да с крысами, да с охапкой соломы в углу…
И кандалы тяжелые.
И татю не сахар, а уж такой вот боярышеньке изнеженной и вовсе слезы горькие. Все расскажет, и дыбы не понадобится.
* * *
Федор так и сидел бы в коридоре, но когда боярин Репьев к Мышкиной пожаловал, заинтересовался царевич. Комнаты боярышень считай, друг рядом с другом, двери видно… и зачем ему мужик такой?
Что это задумал боярин?
Не любил Федор Василия Никитича, а все ж признавал, что есть у боярина и свои достоинства.
Неглуп он, и характер есть, у него, и дело свое он знает, и Борису пуще собаки какой предан. И ежели устроил он спектакль, то неспроста это.
Федор поближе подошел, к стене прислонился, ждал.
Видеть что в комнате происходило не мог он, а вот слышалось все великолепно. И обвинения. И оправдания. И…
Ярость поднималась из глубины, ярость накрыла волной и без того слабый разум, ярость смыла все человеческое. Ежели б не «палач», который чудом успел Вивею прикрыть, Федор бы ей в горло вцепился.
Накатило…
Царевич рыком рычал, к горлу Вивеи рвался, та завизжала, в угол забилась — упасть бы в обморок, да и то не получается, как видишь глаза эти белые, выпученные, как пальцы скрюченные, ровно когти к твоей шее тянутся… жуть накатывает.
Палач Федора перехватил, Михайла в ноги ему кинулся, подбил, упал царевич на пол — и его тут же сверху стражники придавили… едва не разлетелись, но весили больше, кольчуги же, да и двое их, третьим палач упал, четвертым Михайла — и все одно трясло их, Федор до горла Вивеи добраться рвался.
Боярин Репьев ее за локоть схватил, за собой потянул.
Но о долге не забыл он…
— Хоть слово лжи скажешь — отдам тебя царевичу!
— НЕТ!!!
— ОТДАЙ!!!
Все сплелось в единый клубок воя, криков, почти звериного рычания… когда б не убрали Вивею, так и Федора успокоить не удалось бы. Наконец, кое-как подняли, успокоили, отряхнули, извинились даже… Федор всех злым взглядом обжег, особенно Михайлу, и из коридора ушел к себе. Устя не проснулась даже, разве что приснилась ей собачья драка.
Михайла за Федором и не пошел даже, все одно сейчас извиняться смысла нет, он продумывал, как бы ему в приказ Разбойный пройти… покамест плохо получалось. Но может, и не понадобится.
Вот когда не казнят боярышню Мышкину, Михайла с ней и разберется. А покамест… может, еще и повесят? Борис не гневлив, но такое нельзя спустить с рук, чтобы в палатах царских всякая дрянь людей травила…
Подождет Михайла, он ждать умеет, и сундучок с камешками самоцветными тому подтверждение.
Подождет…
* * *
Бояре себя долго ждать не заставили, мигом к государю явились, Борис тоже их ожиданием томить не стал.
— Заходите, бояре, разговор у нас горький будет. Дочерей ваших отравить пытались. Повезло — вовремя яд заметили, да спасти девушек успели.
— Как⁈
— Кто⁈
Не похожи внешне были Петр Семенович Васильев и Кирилл Павлович Орлов. Ничем не похожи. Один длинный да тощий, второй маленький и круглый. Первый весь оброс, хоть ты лешего с него рисуй, второй лысый, ровно коленка девичья. Васильев весь раззолочен, обряжен пышно, посмотришь — зажмуришься.
Орлову не до того. Шубу накинул, а под ней рубаха чуть ли не холщовая, рукав прожжен, штаны грязные.
А дочек оба любят, оба взволновались — и на миг стали похожи, ровно зеркало.
— Яд в блюдо подлили. А кто… выясняет пока боярин Репьев.
— Выясняет он⁈ — змеем лютым прошипел Васильев. — Что с девочкой, государь⁈
Хоть тут Борис спокойно ответить мог.
— Сейчас при ней лекарь хороший. Повезло, вовремя яд распознали. Обед начался, боярышни за стол сели, кушать начали, потом одна из них, боярышня Заболоцкая, заметила, что неладно с девушками, тревогу подняла, а боярышень воду пить заставила. Вот яд и вышел из тел. Повезло.
— Заболоцкая? — прищурился Орлов. — Откуда ж познания такие?
Борис на это ответил бы легко, да правду и боярам сказать нельзя. Что волхве, пусть даже юной яд увидеть? Считай, ерунда. А только лучше промолчать о таком. Другое Борис сказал.
— Она у себя дома за больными ухаживала. Знаете ведь, Федьке она нравится, вот я и приказал разузнать. Алексей Заболоцкий приказал дочь учить, мало ли что случится дома.