Жизнь Павла Тимофеевича издавна связана с промыслами. Нелегкая жизнь. По ней, как маяки, редкие периоды «фарта», когда удавалось хорошо заработать, но чаще всего дни, в которые выпадало какое-нибудь испытание, когда голодал, мерз, мучился от ранений, когда бывал обманут, или сталкивался с несправедливостью.
— Пал Тимофеич, утки! — крикнул Алексей.
Впереди плыла пара уток. Тревожно оглядываясь и вертясь, они никак не могли решиться: вернуться ли в ключ, из которого их вынесло в Канихезу, или уходить от лодки вперед?
— Стреляй, Пал Тимофеич!
Грянул выстрел. Дробь метлой ударила возле селезня, но, знать, охотник плохо прицелился. Утки поднялись на крыло и по-над самой водой унеслись за излучину. Стрелок с виноватым видом продул свой плохонький дробовичок шестнадцатого калибра и пожал плечами: не понимаю, мол, как могло случиться, что не попал…
— Умирать полетели! — хмуро пошутил Федор Михайлович.
— Нич-чо, Пал Тимофеич, сейчас мы их настигнем, далеко не уйдут, — ободрил неудачливого стрелка Алексей.
Однако настигнуть птиц не удалось: реку перегородила громадная ель, подмытая в половодье. Корни ее цеплялись за один берег, а вершина лежала на другом. Алексей подвел лодку к ней вплотную. «Пилить надо», — высказал свои соображения Федор Михайлович.
— Ерунда. Давайте топор, перерублю! — вызвался Миша.
Он перешел на вибрирующий под напором воды ствол, стал поустойчивей. Пока рубил надводную половину ствола — дело подвигалось хорошо, но вот топор врубился глубже, стал доставать воды. При каждом ударе брызги заливали лицо. Дерево раскачивалось, Миша чудом удерживался на осклизлом стволе. Он в безрукавке, загорелый, с отчетливо выраженной мускулатурой. Молодечество, некоторое бравирование опасностью, своей сноровкой — все это в нем есть. Он прирожденный таежник, вырос на Амгуни. Одиннадцати лет, сняв без спросу отцовское ружье со стены, убежал в тайгу. Выследил сохатого, зверенышем подкрался к этому крупному животному и уложил с первого выстрела. Эта охотничья страсть была в нем столь велика, что отец бился-бился и махнул рукой: вали, промышляй! Не окончив шестого класса, еще совсем мальчишка, он стал профессионалом-охотником.
Иван знал, сколь суровы места по Амгуни, сколько сил, изворотливости требуется от человека, чтобы уберечься от опасности, не замерзнуть, не утонуть, не заблудиться, не попасть в когти медведя-шатуна. Теперь-то — Иван это не раз слышал — Миша сожалел, что вышел тогда из отцовского повиновения, не доучился. Одних практических знаний мало, чтобы стать охотоведом. А вновь садиться за парту, когда обременен семьей, заботами, не так просто.
Миша старательно работал топором. Ель затрещала, вершину стало заносить водой, и проход для лодки освободился. Миша вытер мокрое лицо и прыгнул в лодку.
Вслед за одним препятствием возникли другие. Трижды пришлось прибегать к топору, рубить плавины. Когда в лодке сидит один-два человека, такие плавины одолевают с разгона. Но на перегруженной лодке на такой трюк идти опасно: можно проломить днище.
Река с каждым километром все теснее сдвигала свои берега. Вскоре подошли к залому. Плавник забил все русло. Павел Тимофеевич сказал, что в этом месте всегда перетаскивают лодки берегом.
Володька отдышался после пьянки и теперь вместе с Алексеем и Мишей проявлял кипучую деятельность. Он инициативен, силен, ловок, и «старшинкам», как окрестили младшие Павла Тимофеевича и Федора Михайловича, остается только командовать.
Павлу Тимофеевичу река знакома: кривун, охотничье зимовье, залом — словно вехи, по которым узнают расстояние от устья Канихезы. Тридцать четвертый километр, сорок второй, шестидесятый… А предстоит дойти до семьдесят четвертого.
На берегах следы человека: ободраны ели или кедр — значит, кора снята на балаган, кто-то ночевал; срублены деревья — значит, неподалеку зимовье. По реке ходят геологи, лесоустроители, промысловики всех мастей, ягодники.
Долина Канихезы сильно заболочена, и по сторонам от реки много голубики. Но сами берега, как и у большинства таких рек, приподнятые, сухие, и на этих узких полосках земли растет буйный пойменный лес. Тут и ель, и кедр, и тополь, и береза, и множество различных кустарников. Двумя зелеными стенами стоит лес у реки. На косах — бордюры из тальников.
Лишь изредка вдруг выдастся просвет, и сквозь него покажутся в отдалении сопки, покрытые густыми кедрово-широколиственными лесами, до которых так поспешно и жадно добираются бензопила и трелевочный трактор. На какой-то из этих сопок растет таинственный корень жизни. Иван не перестает думать об этом, и в его воображении рисуется гроздь красных, как коралловые бусы, ягод женьшеня на фоне зеленой листвы.
Всю дорогу он питал надежду, что Федор Михайлович возьмет его в свою компанию, а Шмаков, Миша и Павел Тимофеевич, может быть, образуют другую артель. Ивану так хочется найти корень. У Федора Михайловича за плечами опыт, с ним больше шансов на удачливые поиски. Но с появлением Алексея надежд на такую компанию мало, правильнее считать — нет совсем.
Иван найдет, не найдет, с ним ничего не случится, он в отпуске, а там — на работу, и хоть небольшая, но твердая зарплата. А для Федора Михайловича корневка — не игра, не развлечение, не поиски приключений, а необходимость, без которой не прожить.
«Служба без гарантийного заработка» — так окрестил его положение Иван.
На семидесятом километре на пути оказался перекат. Вода, волнуясь, с шумом сбегала по галечному ложу. Протяженность переката невелика, но мотор совсем не тянул, да к тому же еще работе винта мешали камни. Чтобы одолеть перекат, все взялись за шесты, весла.
Хороших шестов не было, упирались в каменистое дно палками, кто чем мог. Так не годится — это видели все. Миша первый плюнул с досады на такое занятие и, ступив за борт, побрел к берегу рубить шесты. Принес сырые тяжелые талины. Гнутся, в руках не удержать — скользкие.
Из лодки вылезли Шмаков и Федор Михайлович. Они долго пропадали в чаще и вернулись с двумя оглоблями — как иначе назовешь сырые березовые жердины, которые не каждому под силу и удержать?
— Эти понадежнее будут, — взвешивая в руке жердину, сказал Федор Михайлович. — Не согнутся.
Миша глянул скептически:
— Такими «шестами» тоже не натолкаешься. Хотел бы я посмотреть, какими вы будете после одного переката.
Перегруженная лодка еле-еле подвигалась вперед. Когда за перекатом снова открылся чистый спокойный плес, Алексей включил мотор, и лодка пошла довольно ходко.
К семьдесят четвертому километру подошли вечером. Солнце садилось за красновато-серую муть, предвещая дождливую погоду.
Семьдесят четвертый километр — это давно покинутый леспромхозовский поселок. Бревенчатые бараки обрушились, среди стен успели вымахать березы много выше, чем были когда-то крыши. Из оставшихся наиболее крепких бревен срублена небольшая охотничья избушка.
Покинутые людьми селения представляют грустную картину. Не радовало глаз и