Близкая к этому терминологическая проблема касается слова «конфликт». Между «войной» и «вооруженным конфликтом» существует юридическая разница, которая относится к тому, имело ли место формальное объявление войны. В большинстве случаев совокупность данных имеет некое пороговое значение, до достижения которого насилие нельзя считать войной; например, в базе данных «Корреляты войны» это тысяча погибших в результате боевых действий в год [309]. Не хочу показаться излишне педантичной, но все же представляется, что термин «конфликт» подразумевает некую тяжбу сторон по поводу легитимной жалобы, которая может разрешиться либо победой одной из сторон, либо компромиссом; в Уппсальской программе данных о конфликтах используется термин «несовместимость, дошедшая до противостояния» (contested incompatibility) [310]. Действительно, конфликт эндемичен всем обществам и необходим для изменений и адаптации. Демократия – это мирный механизм по управлению конфликтами. Насилие, как утверждает Мишель Вевёрка, как правило, противоположно конфликту. Оно сворачивает дебаты и «поощряет разрывы» [311]. В «новых войнах» «несовместимость» необходима, чтобы «стороны» могли оправдать свое существование.
Спор о данных
Главный тезис моей книги базировался не на количественных, а на качественных данных. Мои идеи я выработала, использовав свой непосредственный опыт войн в бывшей Югославии и на Южном Кавказе, и затем опробовала их, проведя как свое собственное исследование на примере войны в Боснии и Герцеговине, так и сравнительные исследования на примере войн в Африке и других местах, выполненные для возглавляемого мной проекта в Университете ООН [312]. С тех пор эти знания пополнились исследованием по Ираку и Афганистану. В поддержку своего тезиса о том, что сражения становятся редки и насилие большей частью направлено против гражданского населения, я приводила два количественных утверждения. Я утверждала, что заметно увеличилось число гражданских потерь по отношению к числу военных потерь и что растут масштабы вынужденного перемещения населения на один конфликт.
Как бы то ни было, количественные данные, вопреки утверждениям обратного, по-видимому, подтверждают мои первоначальные интуитивные выводы. Спор о данных касается трех широких областей: количество и продолжительность войн; количество потерь; численность вынужденно перемещенного населения.
Количество и продолжительность войн
Есть три основных источника данных о количестве войн:
● Уппсальская программа данных о конфликтах, которую использует ежегодник Стокгольмского международного института исследований проблем мира (СИПРИ), проект Human Security Report (Доклад о безопасности человека) и Всемирный банк [313];
● проект «Корреляты войны» в Мичиганском университете;
● выходящий раз в два года обзор Peace and Conflict Survey, выпускаемый Центром международного развития и управления конфликтами в Университете Мэриленда [314].
Все эти собрания данных основываются на предпосылках «старой войны». Чтобы насилие могло считаться войной, как минимум одна из участвующих сторон должна быть представлена государством и должно иметься определенное число боевых потерь. Кроме того, все они проводят различие между внутригосударственной и межгосударственной войной, а некоторые добавили сюда еще субгосударственные и негосударственные категории. И все же мой тезис о новых войнах в целом опирался на предпосылку трудности определения, где государственные, а где негосударственные, где внешние, а где внутренние участники, а стало быть, все эти цифры в действительности не способны уловить природу новых войн.
В частности, акцент на боевых потерях своим контринтуитивным последствием имеет выпадение из поля зрения крупных эпизодов насилия. По словам Милтона Лейтенберга, «в Камбодже между 1975 и 1978 годом было мало „боевых потерь”, сравнительно немного в Сомали в 1990 и 1991 годах или в Руанде в 1994 году; однако было бы странным, если бы в данные не включили миллион погибших в Камбодже, 350 тысяч – в Сомали и 800 тысяч или более – в Руанде» [315].
Тем не менее сведения из этих трех баз данных имеют некоторое отношение к тезису о новых войнах. Все они совпадают в следующих заключениях.
● Фактическое исчезновение войн между государствами.
● Спад всех войн высокой интенсивности, в которых боевые потери превышают тысячу человек в год.
● Спад смертоносности войны, измеряемой в единицах боевых потерь.
● Увеличение продолжительности и/или рост количества рецидивов войн.
● Территориальная близость к другим войнам как фактор риска.
Иными словами, по-видимому, имеет место спад «старых войн», к которым главным образом и относятся эти измерения. Также наблюдается количественный спад гибнущих в сражениях, что согласуется с моим тезисом об уменьшении значения сражений. И если некоторые из учтенных в данных базах конфликтов являются «новыми войнами», это, по-видимому, свидетельствует в пользу моих аргументов о том, что новые войны трудно закончить и что они имеют тенденцию распространяться.
Наиболее существенные меры по учету новых реалий приняла УПДК, добавив данные по эпизодам одностороннего насилия и по негосударственным конфликтам с использованием насилия. Обе эти цифры, вероятно, растут, и это опять-таки согласуется с моим тезисом, что новые войны могут трактоваться в качестве случаев взаимного одностороннего насилия и что незатухающие низкоуровневые конфликты низкой интенсивности станут, возможно, в будущем закономерностью.
Те, кто критиковали концепцию новых войн, используя указанные типы данных, на самом деле сражались с призраками. Так, высказывалось утверждение, что новые войны – это гражданские войны, а спад гражданских войн говорит о том, что количественного роста новых войн не происходит. Но я все время настаиваю, что новые войны не являются гражданскими, и никогда ничего не утверждала о том, увеличивается ли или уменьшается число новых войн. Мой тезис всегда касался лишь