– Ашот? – оживилась чернявая смуглая медсестричка из сортировочного отделения.
– Ну да, так его звали. В грудь был ранен, сипел, когда дышал, словно чайник. Сам лысый, как колено, а все тело в густющих волосьях, прямо шерсть слоем. Вот прямо все-все тело! Борода здоровенная. И хоть в шерсти, а мерз все время сильнее нас, – удивленно ответил новичок. Видно было, что первая стеснительность прошла, общее внимание ему льстит, он разошелся и сейчас говорит уже легко, заново переживая тот пиковый момент, когда жизнь его висела на волоске.
– А фамилия его? – не унималась чернявая.
– Не спрашивали мы в плену фамилий, да и называли себя не своими многие. Смысла не было. Ашот – и Ашот. Вот. А немец этот уже у борта стоит. И второй тоже рядом подошел, карабин под мышкой держит по-бабьи. Работают, значит, нас убивают. Скучное дело для них, привычное, навоз словно убирают. И торопятся побыстрее закончить. Опять, значит: «Ком, цвай!» Матрос встал поудобнее и не слезать принялся, а всем своим весом на того, что с карабином сверху рухнул, аж захрустело. Второму бы стрелять сразу, а он – вот честно, ей-богу – растерялся. Глаза вылупил, рот раскрыл, и Ашот ему моментом палкой по носу – тресь! Тот пистолет выронил и за разбитую морду схватился, а ему палкой по башке, по кепке его орленой – хрясь, хрясь! И мы все тут же из кузова вон полезли, а на нас глядя, и товарищи из второго грузовика, словно опара из бадьи поперла.
– А ты что? – отвлек рассказчика от ненужных красивостей Волков.
– А я как увидел, что карабин по дороге запрыгал, так за ним и сиганул. Только его и видел. Упал плашмя, зашибся…
– Аж искры из глаз? – помог старшина.
– Какие там искры! Зайцы огненные по дороге поскакали, думал – нога насовсем отломилась. Немцы от второй машины побежали, один за овражком встал и по нам из автомата чесанул. А я в него – из карабина!
– Попал?
Минуту рассказчик боролся сам с собой. Видно было, что очень хотелось сказать, что да, попал, конечно, как иначе! Но поборол себя и немного сконфуженно признался:
– Не, промазал. И потом не попал. Стрелять лежа на боку неудобно, да руки замерзли, а он побежал сразу же. Забоялся, не принял боя. Хотя мог бы всех перестрелять – из нас бегуны, как из говна пуля, а у него автомат. Двоих в кузове убил с первой очереди. Стреляй да стреляй.
Но – испугался и удрал. И четвертый ихний – тоже. А тех, что нам попались, – мы забили до смерти. И кто куда. Я с Ашотом и Матросом пошел, ну, скорее – пошкандыбали кое-как, мы ж и так увечные были, а в драке выложились до донышка. К карабину моему у немца всего две обоймы оказалось. Зато у того, что с пистолетом, сразу несколько пачек патронов по карманам нашлось.
– Так вы еще и по карманам прошлись? – усмехнулся Волков.
– Да я бы и не сообразил, а Ашот и деньги все из бумажников забрал, и документы тоже. Пригодятся, сказал. А потом в селе Хажина, оно там неподалеку было, разжились мы у местных одежкой-обувкой, и нашлись люди добрые, помогли спрятаться. Слыхал, что никого из убежавших немцы не споймали.
– Почему так решил?
– Они всех беглых вешали для примера. Селяне говорили, что не нашли.
– Что, виселицы пустые стояли? – уточнил дотошный старшина.
– Нет, конечно – виселицы у них никогда не были пустыми. Но не инвалидов вешали беглых, а здоровых заложников. Так что, может, и встречусь еще с кем-нибудь из тех наших.
– А вы там друг с другом расстались? – тонкий голосок девчачий слева. Любопытные Евины дочки, все детали знать хотят. Волков усмехнулся незаметно своему мужскому понимающему суть превосходству.
– Конечно! Нас по одному прятали, так-то всяких хворых и инвалидов по деревням много, поди разберись, а если бы мы кучей брели, то взяли б нас сходу. Тем более, у меня от удара оземь опять рана раскрылась, кровить стала, так что ребята дальше пошли, а меня в Хажине оставили. Я было опасался, что немцы с него поиск начнут, но – обошлось. И староста прикрыл, и местные тож не предали. Я же сапожник, да и упряжь понимаю. У них шорника не было с начала войны, так что я им пригодился. А потом наши пришли. Меня вылечили, но к строевой не гож, вот к вам послали, капитан ваш поговорил, поспрашивал то-сё. А вы зачем эту вату на палочки наматываете? – вдруг спросил новенький.
– Потом объясню, а сейчас давай Анечке слово дадим, – тоном опытного конферансье уверенно заявил старшина и немного растерялся: стоявшая рядом медсестричка плакала, но не так, как обычно рыдают, – а молча, беззвучно. Не видал раньше – у женщины слезы льются, а сама – ни гугу. И тетехи за столами тоже смотрели растерянно, про девчонок и говорить нечего.
Анечка виновато попыталась улыбнуться. Старшина поспешно полез за носовым платком, чуть запоздал – девушке уже протянули четыре платочка, кинулись утешать, успокаивать.
– Извините, сейчас справлюсь, просто как вспомню – не могу удержаться, – стала оправдываться медсестричка. Рядом со здоровенным Мыколой, тощим, но все равно высоким и широким, она казалась совсем хрупкой девчушкой, хотя на детском еще личике – уже морщинки и седые прядки на висках, хотя и молодая вроде.
– Может, не стоит так человека нервировать? – встревоженно повернулась младший сержант к старшине. Волков только руками развел. Политрук прямо сказал – провести с младшим медперсоналом занятие на тему «Зверства немецко-фашистских оккупантов» на примере этих двух взятых в медсанбат капитаном Берестовым. Срывать никак не годится, не посиделки же! Пока озадаченный старшина прикидывал, что делать, положение спасла сама же плакавшая. Она справилась с нервами, в очередной раз удивив Волкова, который никак не мог привыкнуть к тому, что эти чертовы медики собой владеют – куда там простому пехотинцу.
– Я работала медсестрой в 1-м армейском сортировочном госпитале, кто бывал в Харькове, знает, наверное, на улице Тринклера, дом 5. Только там не один дом, там несколько корпусов. И хирургический, и инфекционный, в общем – большущий госпиталь. Когда Харьков немцы второй раз брали, нас эвакуировать не получилось. И скоро уже у нас немцы и во дворе, и по палатам прошлись, смотрели что-то, прикидывали. Первые сначала – ничего не