История прекрасной кубинки
Я не та, кем кажусь. Отец мой был по одной линии потомком испанских вельмож, а по другой, материнской, – короля Роберта Брюса. Моя мать тоже происходила из рода королей, но увы! – королей африканских. Она была бела как день, с более светлым цветом кожи, чем я, ведь я унаследовала свой смуглый оттенок от европейских предков моего отца; мою мать отличал благородный ум, царственные манеры и множество талантов, и я, видя, насколько она превосходит всех наших соседей и каким глубоким уважением и преданностью она окружена, привыкла восхищаться ею, а когда пришла пора, с ее последним вздохом закрыла ей глаза, все еще не подозревая, что она рабыня и увы! – любовница, а не законная супруга моего отца. Смерть ее, которая стала для меня таким ударом, когда мне сравнялось шестнадцать, была первой печалью, выпавшей мне на долю: дом наш с ее уходом затих и помрачнел, я погрузилась в тягостную, меланхолическую задумчивость, а отец мой навсегда переменился самым трагическим образом. Шли месяцы; со свойственной юности способностью быстро оправляться от потрясений я снова обрела в какой-то мере безыскусную веселость, присущую мне прежде; на плантации, ко всеобщей радости, созрел обильный урожай; негры, служившие в имении, уже забыли мою мать и избрали предметом своей бесхитростной привязанности меня, но черная тень по-прежнему лежала на челе сеньора Вальдевия. Даже в прежние дни он часто отлучался из дому, ибо торговал драгоценными камнями в Гаване; теперь же он отсутствовал почти постоянно, а возвращался разве что на одну ночь с видом человека, на которого обрушился удар судьбы.
Родилась и выросла я на острове в Карибском море, примерно в получасе плавания на гребной лодке от побережья Кубы. Остров этот был каменистый, скалистый, с отвесными берегами, необитаемый, с нетронутой, девственной природой – единственное исключение составляла семья, рабы и плантация моего отца. Дом, низенькое строение, окруженное просторными террасами, стоял на небольшой возвышенности, а из окон его открывался вид на Кубу, различимую за морем. Остров обдували приятные, легкие ветры, они приносили нам отрадную прохладу и играли ветвями и цветами магнолии, пока мы нежились, покачиваясь в шелковых гамаках. За домом и слева от него жилища негров и плантации с их колосящимися полями занимали восьмую часть острова. Справа, вплотную примыкая к нашему саду, раскинулось огромное смертоносное болото, густо поросшее тропическим лесом, испаряющее лихорадку, усыпанное бездонными топями и кишащее ядовитыми устрицами, крабами-людоедами, змеями, аллигаторами и отвратительными рыбами. В чащобы этих джунглей мог проникнуть только человек африканского происхождения; невидимый, грозный враг подстерегал там европейцев, и самый тамошний воздух дышал для них смертью.
Однажды утром (от которого я вынуждена вести отсчет своих гибельных несчастий) я вышла из комнаты вскоре после рассвета, ведь в этом теплом климате все пробуждаются рано, и не обнаружила ни единой служанки из тех, кому полагалось ходить за мною, выполняя каждое мое желание. Я обошла дом, призывая их, и мое удивление сменилось настоящей тревогой, когда, выйдя наконец на широкий, окруженный верандами двор, я увидела множество собравшихся там негров. Даже когда я смешалась с их толпой, ни один из них не повернул ко мне головы и не обратил на меня ни малейшего внимания. Все глаза были устремлены только на одного человека, все уши внимали только его речам: посреди толпы стояла женщина, одетая богато и со вкусом, державшаяся с достоинством и говорившая напевно, плавно и благозвучно; еще не достигшая преклонных лет, она казалась весьма и весьма потасканной, а облик ее отмечало потворство собственным слабостям; на лице ее, все еще привлекательном, оставили свой отпечаток жестокие и порочные страсти, а взор горел алчностью и злобой. Полагаю, не столько ее внешность, сколько истинный облик ее души, на миг проступивший в ее чертах, заставил меня отшатнуться в ужасе, едва не лишившись чувств; подобно растениям, способным отравлять, и змеям, способным зачаровывать взглядом, эта женщина потрясала и устрашала меня. Однако от природы я не робкого десятка, я овладела собой и, проложив себе путь сквозь ряды рабов, расступившихся передо мною смущенно, словно в присутствии двух соперничающих хозяек, я властным тоном спросила:
– Кто эта женщина?
Одна молодая рабыня, к которой я была неизменно добра, прошептала мне на ухо: «Остерегитесь, это же мадам Мендисабаль!» – однако названное ею имя мне ничего не говорило.
Тем временем женщина, поднеся к глазам лорнет, с дерзким любопытством оглядела меня с головы до ног.
– Девица, – наконец произнесла она, – я немало поднаторела в усмирении строптивых слуг и горжусь тем, что с легкостью подчиняю их себе. Ты искушаешь меня и играешь с огнем; если бы меня не отвлекали иные, более важные дела, я, разумеется, купила бы тебя на распродаже имущества твоего отца.
– Мадам… – начала было я, но голос мой пресекся.
– Возможно ли, чтобы ты не знала своего места? – отвечала она со злобным смехом. – Как забавно! Положительно, ее надобно купить. Она наделена достоинствами благовоспитанной девицы, умеет рисовать, вышивать и тому подобное? – добавила она, обращаясь к слугам.
Несколько человек заверили ее, что молодая госпожа была воспитана как барышня, ибо так представлялось им в их наивности.
– Она очень подойдет для моего гаванского предприятия, – сказала сеньора Мендисабаль, еще раз оглядев меня в лорнет. – Я с радостью познакомлю тебя с кнутом, – продолжала она, обращаясь уже непосредственно ко мне.
И с этими словами она улыбнулась мне жестокой и плотоядной улыбкой, предвкушая наслаждение.
Тут я наконец вновь обрела дар речи. Призывая слуг по именам, я велела им выгнать эту женщину из дому, отвести ее к лодке и отправить восвояси. Однако они хором воскликнули, что не осмеливаются мне подчиниться, а потом, обступив меня, стали умолять и заклинать проявить мудрость и терпение, а когда я принялась настаивать, распалившись гневом и обрушив на мерзкую незваную гостью все бранные слова, каких она только заслуживала,