неземных красавиц нс встречали.
“Надо замуж бы за Сэнгэлэиа
нам отдать красавицу с вершины.
Надо ей в приданое корову
дать, но замухрышку и хромую.
Надо дать котел с надбитым краем.
Надо травяной шалаш построить,
чтобы молодые там укрылись.
Если ввергнем молодых в изгнанье,
то у ханов тугэшинских снова
род продлится — жизнь счастливой станет.
Но чтоб стало так, еще придется
вывихнуть девице этой руку,
выбить глаз один, а также ногу
поломать, — тогда изгнанье будет
благостным для тугэшинских ханов.
Но свершить такое зло во благо
я, как старший, не имею права”, —
так сказал Capi ал нойон, стесняясь
слов своих и к брату обращаясь.
“Я свершу за брата все, что надо!
Я сдержу свое мужское слово!” —
так сказал Хара Согон и ловко
вывихнул он Наран Гохон руку,
выбил глаз один, а после ногу
поломал — и наскоро, без свадьбы,
выдал замуж бедную калеку
за родного брата Сэнгэлэна
и отвез их в травяной шалашик.
Ночь пришла, и с мужем Паран Гохоп
спать легла, от боли утомившись,
и, забывшись в муках, задремала.
А когда, очнувшись, одеяло
подняла, то ощутила: боли
будто нс бывало, руки, ноги,
глаз, — вес оказалось снова целым.
Вышла из жилища Нарап Гохоп,
видит: снег лежит с сорочью лапку[69],
а от шалаша в тайгу уходит
след неторопливый горностая,
будто за собою приглашая.
Побрела по следу Наран Гохон,
повели следы ее к вершине
Элмстэ — все дальше и все выше.
В чаще след от лапок горностая
следом человеческим продлился:
будто шел тут великан, чья пятка
шириной в аршин, а шаг длиною
в сажень, — так и ко дворцу под небом
подвели следы, и Наран Гохон
заглянула в щелочку над дверью
Видит: там, в серебряном чертоге,
Шутэгтэ бурхан сидит на троне,
рядом Хан Хирмас снимает обувь,
стряхивая снег с себя, бормочет:
“Вот по сырому снегу походил…
Вот набродился, ноги промочил…”
Видя старших тэнгри, Наран Гохон,
позабыла все земные муки —
в радости обратно побежала.
Стала жить в согласье с Сэнгэлэном,
сросшиеся в переломах руки,
сросшиеся в сломах ноги больше
болью никогда нс докучали.
И земную жизнь свою она
стала длить, как добрая жена.
8. Земное рождение Гэсэра
Сколько дней минуло? — неизвестно;
сколько месяцев? — как видно, десять[70].
Как-то раз был Сэнгэлэн в отлучке,
и случилось чудо с Парам Гохон:
голос в чреве у нее раздался.
“Мама, ты на голове, молю,
шапку звездно-белую свою
чуть приподними-ка, говорю!” —
голос был младенческий, но властный.
Правою приподняла рукою
шапку звездно-белую — и тут же
из макушки Наран Гохон вышла
чья-то чистая душа и к небу
поднялась, не оставляя следа.
Правою рукою придержала
шапку — и сейчас же из подмышки
правой тоже выскользнула чья-то
чистая душа и взмыла к небу.
Левою рукою придавила
шапку к голове своей — и тотчас
из подмышки левой вышла чья-то
чистая душа, взвиваясь к небу.
А потом о пупке защекотало —
и оттуда вскоре вышла чья-то
чистая душа и в небо взмыла.
Наран Гохои все в новинку было.
Снова голос в животе раздался,
с повои силой обещался кто-то:
“Вот теперь по мере золотой[71]
я рожусь, чтоб долг исполнить свой!”
Оказалось, что у Наран Гохои
прежде из макушки появился
сын — Заса Мэргэн, а из подмышек
и пупка на свет явились сестры —
три сестры, заступницы за братьев[72].
А еще поздней у Наран Гохои
кости стали ныть, зудиться стали
волосы — и точно в срок родился
бойкий, с громким голосом младенец.
Спеленали, вынесли ребенка
и у северной стены жилища
положили — мальчик всю полянку,
всю траву у шалаша испачкал.
На восточной стороне, на южной
то же безобразье повторилось.
Наран Гохои попросила мужа:
“Отнеси, поставь его на горку!”
Сэнгэлэн отнес на горку сына
и оставил на траве под солнцем.
Мальчик там поерзал и поплакал
так, что детский плач его донесся
до земли хромых недобрых духов[73]
А потом он, всхлипывая, начал
расставлять силки вокруг — и вскоре
семьдесят их, наживив, поставил,
и добычи ожидать оставил.
Услыхала горький плач ребенка,
усмотрела мальчика на горке
черная, с быка-трехлетка ростом,
мышь подземная и так сказала:
“Не простой младенец это хнычет —
с огоньком в глазах[74] ребенок плачет,
надо бы его мне попроведать —
крови из груди его напиться.
И пришла, вынюхивая жертву,
но в силки сама же и попалась.
А ребенок взял свой кнут ременный,
тамарисковый[75], где восемнадцать
острых жил, и начал, иссекая,
черную наказывать злодейку —
всю долину мелкими кусками
тон огромной мыши он заполнил.
И сказал: “Отныне и навечно,
мыши, вы не станете крупнее!”
А еще сказал: “Однако, первый
враг повержен!” — и заснул на горке
в колыбели, золотой от смолки.
Все наутро снова повторилось,
все как прежде было: все пеленки,
всю траву за шалашом испачкал
мальчик — и его опять на юрку
отнесли, и он силки расставил
возле шалаш», и начал плакать.
Желтая оса, величиною
с голову коня, тогда сказала:
“Не простой ребенок это хнычет,
надо малыша мне