Брат — председатель клуба выходного дня Станкоинструментального института. Вот объявляет программу очередного номера.
Это самый модный накануне войны джаз Цфасмана.
Еще недавно все джазы находились под запретом. Самой модной была заграничная пластинка «Хау ду ю ду ду, мистер Браун!».
Ол-райт! Запрягаем лошадь. Десять километров до следующего перекрестка дорог и следующей подписи и стрелки.
Начинает темнеть.
— Может быть, достаточно? — говорит Королев.
На этот раз стрелка поворачивает на юг, мы торопимся, едем по очередному шоссе час и вдруг обнаруживаем знакомые ворота, знакомый фольварк и тот самый первый указатель, который поверг меня в неописуемое волнение…
Мы действительно совершили полный круг, хозяйства Рабичева не нашли, второй раз повторять маршрут глупо. Попробовать узнать в штабе армии? Но ведь хозяйство это могло быть и из другой армии, а то и из другого фронта.
Двигалось оно, но куда? Зачем?
После окончания войны почти у всех бойцов и офицеров армии было по две-три пары трофейных ручных часов, и существовало такое развлечение. Подходит на дороге незнакомый лейтенант и говорит:
— Махнем не глядя!
Махнем — это означало поменяемся. Были у меня немецкие часы, а у него? Улыбающееся доброе лицо.
— Махнем, махнем, — говорю и получаю великолепные швейцарские, циферблат прозрачный, корпус прозрачный, и видно, как вращаются колесики.
— Ну, тебе повезло, — говорит незнакомый лейтенант.
Все это происходило на глазах у старшины моей роты Чумикова.
Он тогда подошел ко мне и говорит:
— Махнем не глядя!
Мне просто хотелось сделать ему подарок, от Москвы до Кёнигсберга прошли, и, кроме хорошего, ничего я от него не видел.
— Махнем, махнем, — говорю.
И вот у него мои швейцарские, а у меня обыкновенные немецкие, но рады мы оба. Вот с этими, чумиковскими, я в 1946 году демобилизовался, а спустя двенадцать лет они у меня остановились, и зашел я в часовую мастерскую на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара.
Протягиваю в окошечко часы. Мастер заполняет квитанцию и спрашивает:
— Как фамилия?
— Рабичев, — говорю я.
— Да нет, — говорит он, — как ваша фамилия?
— Рабичев, Рабичев! — говорю я.
А он:
— Вы что, не видите фамилию мастера над окошком? Это я, — говорит, — Рабичев, а вы?
— Да я тоже Рабичев. Как здорово, — говорю я, — такая редкая фамилия, и вдруг мы встречаемся.
А он:
— Какая редкая? У меня двадцать родственников и все — Рабичевы.
— А где же вы живете?
— Я рядом, на Суворовском бульваре, а они — в Киеве.
— А кто-нибудь из них воевал? — спрашиваю я.
— Да почти все, — отвечает он, — был даже один генерал.
— Слушайте, — говорю я, — я художник, у меня рядом мастерская, может быть, после работы вы зайдете ко мне?
— Не могу, — говорит он, — и не хочу. Надоели мне мои родственники, а тут еще и вы. Часы починю, а заходить не буду.
Через неделю я получил часы, а мастер Рабичев не узнал меня, даже не посмотрел на меня.
Десять лет спустя однажды вечером в квартире моей на Покровском бульваре раздался звонок. На площадке стояли два пожилых подполковника.
— Вы Рабичев? — спросил один из них.
— Да.
— А кем вы приходитесь Виктору Рабичеву, который в 1942 году командовал танковым взводом под Сталинградом?
— Я его родной брат.
— А отец и мать у него живы?
— Мать, — говорю, — на кухне, а отец умер в 1952 году.
Сердце у меня билось.
— Он жив? — спрашиваю. — Откуда вы и почему раньше не приходили?
— Ничего не говорите матери, пойдемте на бульвар.
Мы вышли на Покровский бульвар, сели на скамейку.
— Мы проездом из Ленинграда, мы были рядом с вашим братом и все видели.
— Мы его похоронили, — сказал второй.
— Когда он погиб, как, где? — спросил я.
— После того как мы похоронили его, мы хотя и не знали как, но хотели сообщить его родителям. Но на следующий день вся наша бригада была уничтожена, мы оказались в разных госпиталях, а потом в разных армиях. Шли тяжелые бои, а потом мы не могли найти нужных слов, настолько все было противоестественно.
— В ту августовскую ночь мы так устали и была такая жара…
— Ваш брат заснул и во сне, не удержавшись на броне, был раздавлен гусеницами своего танка.
Мы попрощались. В ужасе я ходил по бульвару. Я не знал, что кто-то мог так умереть на войне.
Еще я узнал, что Виктор пережил всего три боя.
23 июля 1942 года, во втором бою, немцы подожгли танк Виктора. Получив тяжелые ожоги, прямо с поля боя попал он в госпиталь. Через пятнадцать дней вышел из госпиталя и еще через пять дней получил новый взвод. В третьем бою уничтожил батарею противника. К счастью, никто из танкистов не пострадал.
Я не мог ничего рассказать маме, и она умерла через десять лет, так и не узнав ничего о том, как ушел из жизни ее пропавший без вести сын.
Его письма с фронта, вплоть до последней телеграммы, хранятся у меня. Его имя высечено на мраморной доске в вестибюле Станкоинструментального института в Вадковском переулке. На 13-й Парковой улице стоит стела, посвященная павшим на войне ученикам его школы.
Глава 15
ПЕРЕПРАВА ЧЕРЕЗ НЕМАН
Два часа телефонии, два — изучение уставов и шесть часов в день строевой подготовки. С восьми утра до шести вечера строевая подготовка, тактика, уставы боевой и караульной службы, исправление поломок в телефонных аппаратах, прокладка учебных линий связи. Однако какие уставы на войне?
Четыре года никто не ходил в ногу. Мне — двадцать три, кому-то больше, кому-то меньше, а абсолютное большинство в моем, да и в их собственном представлении старики. Им от тридцати до пятидесяти лет, они соскучились, дома ждут жены, дети, семьи нуждаются в помощи. Смеемся, плачем — штыковой бой, а штыков нет, да и винтовок штук семь, у остальных автоматы. А как же «К ноге!»?
Каждые пятнадцать минут из строя:
— Лейтенант, давай перекур!
Я:
— Два наряда вне очереди! Направо!
А он — налево. Но ведь именно с ним вдвоем два месяца назад переправлялся я через Неман! И именно он, Кузьмин, спас меня.
О, эта переправа!
Мы на своих повозках опять отстали от штаба армии. Связь — только рация.
Сорок километров кабеля в катушках, на повозках. Начальство давно впереди.
— «Волга», «Волга», я «Нева», как слышите меня? Прием.
Великолепные асфальтовые дороги, на перекрестках на пьедесталах деревянные крашеные Мадонны.
Бесконечные лесные угодья. Смотрю на компас, на немецкую двухкилометровку.
Впереди мост через Неман, настроение отличное, немцы бегут.