Я не уследил как, но мои мысли в какой-то момент перебросились на Теону, образ которой всё ещё маячил перед моими глазами, как напоминание о моём разбитом сердце… И вдруг, не знаю отчего и к чему, но мне представилась взрослая Тринидад и подумалось, что Трини никогда бы не заинтересовалась шёлковыми платками – её дикость, строптивость, дерзость наверняка вырастут в нечто невероятное, совершенно противоположное Полеле, разительно отличающееся от Теоны… Интересно было бы увидеть. Жаль, если пропущу её цветение. Буду счастлив, если когда-то узнаю, что моя подруга, малышка Тринидад, войдя в свою зрелость, обрела своё счастье, не познав тяготы разбитого сердца…
Быть может, это странно, но на протяжении всех лет моего странствования вне Рудника, мои мысли чаще всего возвращались не к Кармелите и Спиро, а к Теоне и Тринидад. И если мысли о Теоне в конце концов потускнели под давлением моего смирения – спустя ещё пару лет я буду искренне, от всего своего разбитого сердца желать Теоне и Беорегарду совместного счастья, – тогда мысли о Тринидад продолжат с каждым годом становиться всё ярче и настойчивее. Однажды, спустя много лет, когда я вдруг пойму, что ей уже должно было исполниться шестнадцать лет, меня всерьёз начнёт распирать любопытство: так и будет подмывать вернуться в Рудник, увидеть собственными глазами, что же за человек вырос из этого дикого, непослушного, клыкастого котёнка… Нужно было бежать в её направлении уже тогда, но всё в итоге сложилось так, как сложилось, и я не жалею об этом, ведь по итогу получилось даже лучше, чем я мог себе представить: ведь изначально я – естественно! – совершенно не видел и в принципе не мог рассмотреть в ней моё персональное счастье, мой дурманящий кайф, ведь я не знал её взрослой…
Но этой ночью я думал о Полеле – гибкой и одновременно хрупкой веточке, которую так легко и так страшно случайно переломить, случайно навредить ей… От горько-сладких мыслей меня отвлёк шорох. Прислушавшись, я выяснил, что на втором этаже сарая, на сеновале, дышит Ратибор – его сердце бьётся отличительно, не так, как у остальных людей. Рядом с ним билось ещё одно, мелкое сердце. Я услышал, как рука Ратибора коснулась шерсти: он лежал на сене, вместе с котом Дымом, которого сейчас гладил, и наверняка слышал не мои мысли, но мой разговор с его сестрой, а значит, он слышал её слова о том, что Отрада рассказала ей о своей любви к Громобою. Ещё одно разбитое сердце…
Я постоял под открытым небом ещё немного, блуждая взглядом от одной звезды к другой, подождал возвращения Добронрава – этим вечером он ремонтировал ступени на совиной башне деда Бессона. Стоило Добронраву войти во двор, как он сразу же направился на сеновал – верно, знал, где искать мятежную душу своего брата. Пока я размышлял о поразительной внешней схожести этих двух братьев – внутренне они всё же были различны, – они шептались обо мне. Добронрав говорил: “Пошли, расспросим его… Он наш. Почти как брат”. Ратибор отозвался одним лишь словом: “Почти”.
Спустя пять минут я рассказал им о ещё одном разбитом сердце – сердце Онагоста Земского, – и разбил ещё одно, поведав Добронраву о помолвке Ванды с князем. В итоге на протяжении всей ночи так и не сомкнул глаз, слушая громкие биения осколков четырёх сердец: Полели, Ратибора, Добронрава и моего.
Глава 18
(то, о чём я не мог знать)
Ванда Вяземская
Я всегда была непослушной дочерью, и в прежние времена я повышала тон в общении с отцом, но ныне я впервые в жизни кричала на него в полную силу своего голоса:
– Я ровесница его сына! Ведь я ходила в один класс с Онагостом! Как ты можешь отдавать меня замуж за того, кто старше даже тебя!
– Он старше меня только на три года! Ему только пятьдесят одна весна, а не столетие от роду! И если ты не слепая, тогда видишь, что он силён, строен и хорош собой так же, как некоторые молодые мужи, и даже лучше: он выглядит ладным богатырём на фоне твоих сопливых ровесников! Я на его фоне просто сущий старик!
– Ты хочешь, чтобы я вышла замуж не по любви?!
– Послушай, – отец выставил вперёд руку и начал трясти перед моим носом кривым указательным пальцем, – оформив этот брак, ты не просто будешь ходить в шелках и золоте с головы до пят! Весь город будет твоим! Родишь ему сына – считай, Замок падёт к твоим ногам со всеми потрохами!
– У князя уже есть наследник – Онагост!
– Онагост бесхребетен! Не сегодня, так завтра украдёт какую-нибудь замарашку из трущоб и сбежит с ней, куда его затуманенные глаза будут глядеть! А княжеский престол останется тебе и твоему сыну!
– Ты хочешь престол себе, а не мне!
– И что с того?! Всё равно ведь он достанется тебе, ведь я не баба!
– Что это значит?!
– Это значит, что я не могу выйти замуж за князя, а ты – можешь! Так не упусти же свой единственный шанс на роскошную жизнь, дура!
Диалог был окончен: резко развернувшись, отец вылетел из комнаты, не преминув громко хлопнуть дубовой дверью – так, что даже хрупкие окна в крепких рамах затрещали.
Всё ещё пыша жаром, сначала я взметнула руками, но вдруг замерла и задумалась о его словах относительно наследования Онагоста: он говорил так, как будто что-то знал. Из раздумий меня неожиданно выдернул всхлип Отрады – я и позабыла о том, что сестра тоже находится в этой комнате. В отличие от меня, она никогда не вступала в ссору с отцом – просто молча делала всё по-своему, без дебатов. Обернувшись, я увидела её полулежащей на раритетном клавикорде* (*Клавико́рд (в русской традиции также известен как клавико́рды) – клавишный струнный ударно-зажимной музыкальный инструмент, один из предшественников хаммерклавира и современного фортепиано.