«В то памятное историческое утро Юрий Иванов вышел на свой балкон, что находится рядом с моим балконом».
— Ну, как? — спросил меня Колесников, когда я прочитал всего лишь несколько строк его воспоминаний.
— Ничего, — сказал я, — чем хуже, тем лучше! Чем тяжелее, тем легче. Чем сложнее, тем проще!
— Это я понимаю, — сказал Колесников, который, как видно, уже привык к моим несколько странным выражениям мыслей. — Я спрашиваю: ну, как мои воспоминания? — переспросил он меня.
Я стал читать вслух: — «Колесников, его воспоминания обо мне». — Чтобы он сам уловил, что к чему, сказал при этом: — Сейчас, сейчас, я тебя покормлю твоими мемуарами. — Перевернул страницу и начал читать дальше.
— Слушай, Иванов, — восхитился Колесников своей работой, — правда здорово?!
— Вот меня и смущает, что это слишком здорово для тебя. Не мог ты сам так написать обо мне. Тут есть какая-то антология какого-то таинственного случая, — усомнился я и добавил: — Нет, это, вообще-то, хорошо. Тут ты что-то ухватил во мне, особенно вот в этих словах:
«Он великолепно сложен, силуэт благороден и завершен. Лаконичность, строгость, присмотритесь к гиганту — и вас станет «мучить» двоякое впечатление: то несет он тяжесть великую с громадным напряжением, то играючи — могучие мышцы «вспыхнули» в легком усилии. Вот эта смена состояний приносит ощущение борьбы — атлант сражается с тяжестью, невидимой для наших глаз…»
Но… — я посмотрел на Колесникова рентгеноскопически.
— Но… — покраснел Колесников, не выдерживая моего взгляда, — но я это списал из одного журнала, — признался он.
— Это неважно, — не обиделся я на Колесникова за такое признание, — если это выражает какую-то во мне суть, тем более, что ты признался. Но дальше?.. Что ты пишешь дальше?.. Ты начал, в общем-то, правдоподобно, но дальше-то, Колесников, как ты дальше описываешь мой разговор с одноклассниками во дворе и в ЦПКиО. Я подчеркнул тут вот отдельные слова и выражения. Вот слушай, что я тут подчеркнул: «Пожалей свою теплоэлектроцентраль, короче, ТЭЦ, одним словом, голову, — сказал Иванов Маслову…» Но когда это я говорил такие слова Маслову? Или: «Ты, Иванов, всех переплюнщик, — сказала Вера, глядя Иванову в лицо!..» Ну когда и кто посмел бы мне сказать это, да еще «глядя в лицо»? Или вот ты пишешь, что меня кто-то обозвал Хампьютером! Ну кто бы посмел меня назвать так в моем присутствии? Мне кажется, что это ты сам все обо мне подобное думаешь, а приписываешь все другим… Или еще вот: «Беспокойная серость, — сказал Иванов». Не говорил я этого. «Тебе это вдомек или нет?» Ну, что за выражение?! «Этот Иванов все время что-то из себя соображает!..» Ну, тут хоть есть что-то… «все время» и «соображает». Но я не помню, чтоб это кто-нибудь сказал… «Я сто первый раз вижу… — Сейчас увидишь в последний раз, — сказал Иванов». «Спрячься и сделай так, чтоб ты исчез, и я тебя долго-долго не мог найти… — сказал Иванов». Не говорил я этого! И вообще, Колесников, должен я тебе сказать, если ты сейчас такое пишешь, такую, с позволенья сказать, телегу катишь на меня, то что же ты будешь писать об этом историческом эпизоде через сорок лет? Я-то уж мог сам о себе все что угодно понаписать, но разве я себе могу позволить? — сказал я.
— А разве ты сам о себе что-нибудь пишешь? — насторожился Колесников.
— Пишу не пишу, дело не в этом. Дело в том, что ты, Колесников, не знаешь, что такое мемуары и как они пишутся. Или я ошибаюсь?
Колесников согласился со мной, что он не знает, что такое мемуары, и тем более не знает, как они пишутся…
— Мемуары, — пояснил я, — это литературные записки, являющиеся воспоминаниями автора, рассказами очевидцев — понимаешь, очевидцев! — о различных событиях личной и общественной жизни. Некоторые мемуары представляют собой ценный источник, позволяющий раскрыть обстоятельства, связанные с важнейшими историческими событиями. А какой же это ценный источник, если ты в своих мемуарах врешь на каждом шагу! Возьми свою тетрадь и перепиши все, как было.
Не успел я сказать Колесникову, чтобы он вернулся к себе и переписал всю эту филькину грамоту, как в гостиной комнате у нас раздался какой-то шум. Вернувшись к себе в комнату, я снова вложил свою роль старосты в заплечный пюпитр, встал на руки и только начал было репетировать, как в комнату вошел отец с дядей Петей и с каким-то еще неизвестным мужчиной.
— Привет, Юрий, — сказал дядя Петя, помахав мне рукой.
— Привет, дядя Петя, — сказал я и помахал ему ногой.
— Вот видите, — сказал гостям огорченный отец, — ходит все время на руках.
— Ничего, — успокоил его дядя Петя, — я в его годы ходил на голове.
— Встань на ноги, когда разговариваешь со взрослыми, — сказал отец.
— Но ведь разговаривать лучше вниз головой, — отпарировал я.
— Ну, почему вниз головой? — стал сердиться отец.
— Ну, хотя бы потому, что к голове приливает больше крови, а кровь… — начал я с пылом, — а кровь — это…
— А кровь — это, — перебил меня незнакомый мужчина, — это жидкость, циркулирующая в кровеносной системе животных и человека и переносящая вещества в организме, является одним из видов ткани внутренней среды. — Мужчина остановился и спросил: — Хватит или продолжить?
Лекцию о крови я дослушал уже стоя на ногах, думая о том, уж не тот ли это мужчина, что должен будет сегодня выяснять, чем я дышу, и затем внушить соответствующие мысли? Интересно, кто он по профессии? Врач, что ли?.. Уж больно точно знает, что такое кровь.
— Ну, здравствуй еще раз, племянник, — сказал дядя Петя, похлопав меня по плечу. — Пошли варить уху. Я такую уху сварю, брат, пальчики оближешь! Так вот, старики, — сказал дядя Петя, обращаясь к отцу и, видимо, продолжая еще в кухне начатый разговор, — рыба — хороший барометр. Иногда она не берет в самую, казалось бы, рыболовную погоду. Не клюет, и все тут! И никакие насадки, прикормки не помогут. И вот ты пустым возвращаешься домой, и вдруг как наскочит на тебя шквальный ветер или