Теперь и я вижу на лодчонке, привязанной к моторке, свешенную за борт бурую голову.
У меня всегда так: что в другой раз страшно обрадовало бы меня, теперь огорчает.
— Значит, в тайгу мы не пойдем? — спрашиваю я Василия Васильича.
Он молча разбирает патроны, что-то делает с ружьем.
— Как не пойдем, пойдем, — говорит он погодя. — У них свое дело, у нас — свое.
Василий Васильич человек обязательный, он непременно хочет сдержать слово. Но я-то понимаю, что было бы нелепо: люди убили медведя, а мы уходим в тайгу еще за одним.
Я молчу. Мне очень хочется пойти в тайгу с Василием Васильичем, я еле упросила его взять меня с собой. Он долго раздумывал, потом согласился: «Конечно, вам нужно». «Нужно» для Василия Васильича — неотразимый аргумент.
Здесь, на Аяе, много медведей, они бродят ночами вокруг рыбачьего домика, в котором живет экспедиция ихтиологов. Приманки хватает: на берегу густо пахнет тухлятиной. Ихтиологи ежедневно потрошат рыбьи желудки, смотрят, чем питается омуль, сиг и хариус; есть ли в них икра или, наоборот, молоки, а может, вовсе нет ничего по младенческому состоянию. Привыкнув к кишкам, ихтиологи не брезгуют ими и бросают тут же рядом, не заботясь об их дальнейшей судьбе. Кроме того, за домом стоит бочка с омулем «рыбацкого посола», заглядывать в эту бочку не рекомендуется, а дух от нее — на всю бухту…
Не удивительно, что мишки бродят вокруг ихтиологического домика, вожделенно облизываясь и принюхиваясь. Они ведь неисправимые гастрономы. Кожевников, рабочий экспедиции, рассказывал нам вчера, что поставил несколько петель. И вот мишка попался…
— Конечно, — раздумывает Василий Васильич, — надо бы побыть на «именинах». Скажут, опять не уважаешь…
— Да и мне интересно посмотреть, — говорю я упавшим голосом, — я ни разу не видела, как «раздевают» медведя.
Мне очень хочется пойти в тайгу на медведя, такой случай женщине представляется, наверное, если не раз в жизни, то не чаще, чем дважды. И вот этот «раз» идет коту под хвост…
— Побудем немножко, поможем, а после возьмем лодку и поедем вдоль берега. Он, бывает, выходит ночью к воде, — обещает Василий Васильич.
Ладно, хотя это, конечно, не то, что в тайгу…
Мимо катера проходит к берегу мотодора с привязанной лодкой, в лодке лежит, свесив узкую голову за борт, мишка. На берегу радостно суетятся ихтиологи и наши матросы — они уехали туда, едва мы пришли с разреза.
Мы тоже едем на берег. Мишка лежит, закусив бледно-фиолетовый язык, почти остывший: он удавился в петле еще, наверное, ночью, и стреляли для страховки.
Точат ножи, мишку начинают «раздевать». Главные «раздевальщики» Кожевников и Василий Васильич, матросы помогают.
Мишку «раздели». Жира на нем почти нет, белая пленочка чуть покрывает вздутый живот. Странно видеть это голое, совсем человеческое тело, мускулистые руки с пятью скрюченными пальцами, жилистую шею, ключицы на впалой груди и отвернутую в сторону, еще не ободранную медвежью голову с закушенным языком…
— Поехали на катер? — говорит мне Гошка.
— И я поеду. — Константин Константиныч, морщась, отворачивается от туши.
Мы уезжаем на катер, а на берегу ярче полыхает костер, вырезаются лучшие сочные куски, готовятся «именины»…
10
…Их ведут немые капитаны,
в море утонувшие давно…
— Грустно что-то, — говорю я.
— Грустно?.. — полуутверждает, полуспрашивает Константин Константиныч. — Что ж, грустно… Ничего. Не грустно…
Константин Константиныч сидит на ящике в своей обычной позе: запахнув у горла телогрейку, нахохлившись, рыжеватые вьющиеся волосы топорщатся над белым в морщинах лбом, глаза виновато-усталы.
Мы уже выяснили с ним, что, оказывается, мой отец учился у деда Константина Константиныча в подготовительных классах иркутской гимназии. Действительно: тесен мир!.. И лодку бечевой против течения таскал по Ангаре Константин Константиныч, и на веслах выгребался до Лиственничной — все детские сказки, которыми развлекал когда-то меня на сон отец, знакомы ему. Наверное, от этого мне как-то проще и свободней разговаривать с ним, расспрашивать его.
Константин Константиныч кончил в тридцатом году половину девятого класса, но, поскольку ему было только пятнадцать лет, в институт его не приняли. Он пошел лаборантом в химическую лабораторию — и так начал свою «химическую карьеру». Но по призванию он, скорее, не гидрохимик, а биохимик, потому что очень любит биологию. У него даже есть работы о миграции птиц… А вообще у него опубликовано листов семьдесят печатных всяких работ.
Ребята на берегу, мы садимся ужинать втроем. Гошка приносит бутылку водки.
— За братанов моих, — говорит он. — Вспомнил что-то я их сегодня…
Пьем за братанов.
— Встретил я сегодня в Нижне-Ангарске женщину, к которой меня «в дети» отдавали…
Мать Гошки умерла, когда ему было всего лет пять. Отец работал кочегаром на рейсовом пароходе, попивал, и пятеро мал мала меньше ребятишек были ему вовсе ни к чему. Рассовал всех по людям, а Гошку отдал в Нижне-Ангарск бездетной женщине «в дети». Мальчишка пождал-пождал, что отец, как обещал, приедет за ним, потом во время очередного прибытия отцовского парохода в Нижне-Ангарск спрятался на нем и объявился лишь на другой день. Отец снова отвез его к той женщине, а Гошка снова сбежал. К этому времени отец женился, упрямого мальчишку оставили дома. Но мачеха пасынками тяготилась, поколачивала их, особенно доставалось озорнику и упрямцу Гошке. Как-то за одну из проделок мачеха воткнула мальчику в затылок вилку — орудие воспитания, новое в арсенале мачех…
Все же трудно понять, как складывается человеческий характер. Кажется, уж должен был вырасти Гошка озлобленным, нелюдимым — а на вот! Веселый, легкий, ласковый к девчатам и ребятишкам, жалостливый до всего живого…
— Четыре брата нас было. Двух Байкал взял, один сидит…
— И главное, я видел Николая минут за двадцать до смерти, — говорит Константин Константиныч. — Идет из магазина пьяненький, куражится. Я говорю: домой бы, Коля, спать бы шел!.. И вдруг слышу: утонул…
— Лодку взял, перевернулся… — вздыхает Гошка И разливает остатки водки.
Второй Гошкин брат тоже пьяным упал с катера. Его так и не нашли: стоит где-то неподалеку от Больших Котов беленький обелиск. Что придумать, как сделать, чтобы хорошие ребята меньше пили, не гибли в пьяных драках, не гибли по-глупому, по-пустому, как Гошкины братья, как может погибнуть и сам он: веселый нрав, и, к сожалению, слабость к выпивке, видно, в Федоровской семье наследственная…
11
Мы опять на берегу: зовут справлять «именины». Медвежатина нажарена «в собственном соку» на противнях, стоит на длинном, засаленно-коричневом от времени столе. Нарезан крупно хлеб, стоит соленый омуль в мисках, спирт.
Горит над столом большая керосиновая лампа, на