Крапива облизнула пересохшие губы и быстро, чтобы не передумать, проговорила:
– Ему нужен отдых. Нам всем нужен. Раненые едут с трудом, а солнце палит сильнее обычного.
Стрепет в упор посмотрел на светило, не сморгнув:
– Знаю. – Он ударил жеребца пятками и вернулся в начало вереницы.
Никто не окликнул его, не спросил, когда дозволит устроить привал. Слово вождя – закон. Крапива же осталась стоять на месте. Когда Брун легонько хлестнул коня по крупу, а веревка натянулась, девка вцепилась в нее что есть мочи и уперлась ногами в землю.
– Стой, хэй, стой! – Шатаю тоже пришлось ухватить коня Бруна за узду. – Крапива, иди в сэдло!
– Нет!
– Иди! – повторил Шатай, тревожно оглядываясь на вождя.
– Нет. Раненый не может встать. Ему нужен отдых и питье.
– Он все равно нэ выживэт! Аэрдын!
– Возьми княжича в седло.
Шлях брезгливо плюнул на две стороны:
– Этот сын горного козла можэт подохнуть прямо здэсь!
– Стрепет велел сделать так, чтобы он дожил до рассвета.
– Он велэл тэбэ, но нэ приказал мнэ. Ты нэ заставишь мэня коснуться падали.
Крапива ухватилась за стремя ближайшего коня:
– Брун! Помоги!
Тот потупился:
– Твоя аэрдын говорит со мной, Шатай. Скажи…
– Сам говори со мной! – топнула Крапива. – Брун! Он тебе жизнь спас! Мы спасли!
Бруна перекосило от стыда.
– Нэ говори так!
– Это правда.
– Я нэ стану помогать ему.
– Почему?!
Шатай поравнялся с соплеменником. Говорил он четко и громко, но на Крапиву не глядел.
– Это козлиное дэрьмо поднял руку на жэнщину. Он пытался… взять тэбя против воли. И скажи, если я лгу, аэрдын. Его шрамы оставлены твоим колдовством, так? Никто из нас нэ станэт помогать ему.
– Ему помогу я!
– Но ты нэ можешь прикоснуться к нэму, верно?
Шатай самодовольно ухмыльнулся: чем ответит ему травознайка? Ответила меж тем не она, ответил княжич. Он захрипел, с трудом приподнимая тело на руках:
– Подойди, шляшич. Что скажу…
Наивный Шатай внял просьбе умирающего, слез с коня и присел на корточки:
– Говори.
– Ниже… наклонись… У меня не осталось… сил…
Гримаса отвращения перекосила лицо Шатая, но он сделал, о чем просили. Когда же Шатай склонился достаточно низко, Влас выплюнул:
– Эту девку я и впрямь взял против воли. Зато твоя мамаша сама просила поиметь ее.
А затем он вскинулся и ударил шляха кулаком в лицо. Шатай взревел подобно медведю. Он кинулся на княжича, а тот знай хохочет! Кашлял, харкал кровью, и снова смеяться! Кабы не бросившаяся наперерез Крапива, не жить бы Власу. Да может, он на то и надеялся.
– Шатай! – Она повисла у него на плечах, случайно задев ладонью шею; шлях зашипел от ожога, отмахнулся. Девица свалилась, но тут же вцепилась в защищенную штаниной ногу: – Не убивай его! Не смей убивать!
Сын степи замер, не нанеся нового удара:
– Тэбэ дорог этот выродок?
Сквозила в его словах глухая тоска, но лицо все так же было изуродовано яростью. Казалось, Влас и сам затаил дыхание: что еще девка ответит?
– Я всем сердцем ненавижу его! – сказала Крапива. – И убила бы сама, будь на то воля богов! Но мы с Бруном обязаны ему.
– Дэлай что хочэшь.
Обоз успел изрядно отдалиться, и Шатай пошел за ним. Пешком.
Брун же крикнул ему вослед:
– Твоя аэрдын вьет из тэбя вэревки! – Но шлях не повернул головы, и Брун спросил Крапиву: – Ты умэешь управлять лошадью?
Девка кивнула: кто же не умеет?
– Тогда полэзай.
– А Шатай… Как же?
– Шатай нэ разделит сэдло с рабом.
Выходит, гордый шлях предпочел идти пешком, лишь бы не прикасаться к княжичу? И выходит, что послушал Крапиву, хоть и готов был разорвать Власа на части? Травознайка скомкала передний край рубахи от волнения. К чему бы это?
Брун, непрестанно ругаясь, помог притулить пленника к седлу, подобно поклаже. И тут бы хлестнуть поводьями да рвануть прочь! Но княжич не шевелился и при каждом вздохе хрипел. Крапива стиснула зубы, а конь и без понукания направился за табуном.
В дороге она мало чем могла помочь умирающему. Лекарка обрабатывала раны, до каких дотягивалась, а Брун отдал свою воду. Когда же закончилась и она, а зной вытопил последнюю влагу из путников, на самом краю угасающего сознания зазвучала песнь. Была она веселой и шумной, словно назло засыхающей земле. Крапива озиралась и никак не могла взять в толк, кто поет и отчего никто больше не слышит. Но скоро прозвучал мелодичный свист – это свистел вождь. Брун тут же встрепенулся.
– Вода! – объяснил он.
И тогда травознайка тоже смогла разобрать песню. Говор трав!
Видно, не все в Мертвых землях погибло, остались места, где теплилась жизнь, подобно тому как теплилась она в теле княжича.
Глава 7
Он показался зеленым островом посреди желтого моря. Клочок земли, покрытый густой сочной порослью. Невысокие, но пышные деревья шумели листвой, и где-то за ней звенел родник. Крапива пустила бы коня в галоп, но тяжелый день вымотал животных, и даже запах воды не мог заставить их ускориться. Когда же обоз наконец спрятался в одуряюще прохладной тени, а суровые мужи, на ходу раздеваясь, наперегонки помчались в озерцо, травознайка едва не расплакалась. Вот казалось, что навсегда остался дом где-то в другом мире, а раздался говор трав, и снова она там, где нет страхов и горестей.
Некому было помочь Крапиве с пленником, каждый занялся своим делом: кто, окунувшись, обмывал коня, кто растянулся на мягком типчаке, кто взялся ставить лагерь. Шатай на свою аэрдын не глядел, хоть и оставался поблизости. И вместе с ней удерживающие княжича узлы не спешил распутывать. Он встал на берегу и стянул с себя пропитанную потом и пылью одежду: сначала порты, затем рубаху. Полдня он шел пешком, слишком спесивый, чтобы заговорить с девицей.
Тело его было худым и поджарым, смуглым, хотя и светлее, чем у соплеменников, и на нем белели многие шрамы. Мягкие сапоги не спасли ног, и те местами были стоптаны в кровь. Шатай поморщился, когда опустил их в воду. А после, ровно ужалил его кто, обернулся и посмотрел аккурат Крапиве в глаза. На миг она захлебнулась этим взглядом: от серых озер веяло прохладой, мурашки побежали по коже. Крапива ахнула. Что же это?! Срам какой! Пялится на молодца, ровно гульня какая! Она поспешила отвернуться, но заметила, что Шатай вопросительно склонил голову. Что, мол, нравлюсь?
О стыде Крапиве все одно предстояло позабыть. Она отвела коня в небольшой залив, отгородившийся ото всех низкорослой степной вишней.