Не спал Георгий в эту ночь, все медведя высматривал. Поутру наскоро перекусил и потопал далее. Леса под Баргузином чащобные, варнацкая тропа едва заметна, идти трудно. Верст пятнадцать всего-то прошел в тот день Георгий. Ведь еще и ночь не спал. Едва темнеть начало – решил на ночлег встать. Разложил костер, и тут из чащобы снова медведь выходит. Тот или не тот, не ясно, но идет на двух задних лапах, а в передних березку несет, с корнем вырванную. И как хватит ее комлем по костру – только головешки в разные стороны полетели. На сей раз Георгий винтовку подле себя на коленях держал. Вскинул ее, прицелился. Медведь будто бы неладное почуял: замер, глазами своими Георгия буравит. Потом вскинулся, метнулся в чащу, да так проворно, что Георгий и выстрелить не успел, поскольку не в кого уже было.
На следующий день вышел он к Баргузину. Дождался, когда стемнеет так, что хоть глаз выколи, припрятал винтовку в кустах возле кривой осины, вышел на большак и потопал к дому на околице, что стоял особняком. Вошел в калитку, стукнул в оконце, за которым едва теплился свет.
– Кто таков? – послышалось из растворившегося окна.
– Человек прохожий, – ответил Георгий.
– И чево тебе надоть?
– Севастьяна я ищу. Не ты ли и есть Севастьян?
– Ну, я, и что с того?
– Я тебе привет варнацкий принес от Деда, – чуть помедлив, произнес Георгий.
– А где он сам? – уже другим тоном спросил Севастьян.
– Нет его больше.
Несколько мгновений оба молчали.
– Ладно, заходь. – Севастьян закрыл окно, и Георгий, войдя в сени, прошел в дом.
– С дороги? – понимающе посмотрел на него Севастьян.
– Да, – просто ответил Георгий и присел на лавку.
– Щас пожрать тебе сгоношу. – Уйдя на кухню, Севастьян стал бренчать посудой.
– Один живешь? – спросил Георгий, чтоб просто что-то сказать. Усталость за все предыдущие дни тяжким грузом навалилась на него, хотелось просто лечь и уснуть. И главное – отвязаться от мысли, которая точила его с самого момента, как он вошел в дом Севастьяна. Мысль эта была проста и покуда неразрешима: «Что дальше»?
– Один, – донеслось с кухни. – Что дальше-то думаешь делать?
– Не знаю, – выдавил из себя Жора. – После решу… Пару дней перекантуюсь у тебя?
– Да ради бога, – ответил Севастьян. – А потом?
– Потом в Россию двину.
– Ясно. Ксива у тебя имеется?
– Имеется. Да, я тут винтарь припрятал в кустах возле кривой осины. Возьми себе, мне теперь без надобности.
– Понял…
Картошечка с маслицем пришлась аккурат впору. Давненько Георгий не едал настоящей картошки, не гнилой и не мороженой, чем потчевали в Зарентуйской каторжной тюрьме. После пары картофелин по телу разлилось тепло, усталость перешла в сонливость, бороться против которой не было ни сил, ни желания. И Георгий повалился на лавку, уже не слыша ни слов Севастьяна, ни собственных мыслей…
Седина ль мая-а, ты седи-инушка-а,
седина ль мая-а, маладе-ецкая-а.
Ты к чему рано-о паяви-илася-а,
ва черных кудря-ах пасели-илася-а?
Георгий открыл глаза. Он лежал на лавке, под головой была подушка-думка, которую, очевидно, подложил ему под голову Севастьян.
Варнацкая песня доносилась с кухни.
Георгий поднялся, прошел на кухню. Севастьян сидел с опорожненным штофом и смотрел в одну точку.
– Утро доброе, – поздоровался Жора.
– Не, не доброе, – грубовато ответил Севастьян, даже не глянув в его сторону.
– Отчего так?
– Кто Деда убил? – повернувшись к нему, спросил Севастьян.
– Бурят-охотник, – чуть помедлив, ответил Георгий.
– Как?
– А он на бурята кинулся, когда тот уже из винтаря в него целился. Внимание на себя отвлек, и мне уйти дал.
– И ты, стало быть, ушел, – хмуро посмотрел на Георгия Савастьян.
– Ушел…
– А винтарь, что лежал в кустах, как добыл?
– Так и добыл.
– Ну, как «так»? Расскажи… – потребовал Севастьян.
– Тот бурят, что Деда порешил, за мной пошел, – неохотно начал Георгий. – На мое счастье, я его первый заметил, когда он на ночлег становился. Ну, подполз я к нему, залег, дождался, когда нажрется и заснет. Потом напал, привязал к дереву – и убил…
– Отомстил, выходит, за Деда?
– Да, – коротко ответил Георгий. – Тот, что Деда убил, собой теперь зверей кормит…
– Это хорошо. А знаешь, как Деда по-настоящему звали?
– Нет. Он никогда об этом не говорил. Я как-то раз спросил, его, но он отмолчался, ничего не ответил…
– Корнеем его звали. Корнеем Ивановичем Плотниковым. – Севастьян вздохнул и добавил: – А меня Севастьяном Ивановичем Плотниковым кличут. Чуешь, паря?
– Так он что, брат, что ли, тебе был? – посмотрел в мутные глаза Севастьяна Георгий.
– Да, брат. Теперя на этом свете у меня ни единой родственной души нетути…
Севастьян подпер голову ладонью и затянул:
Ах, ты, молад-асть, мая молда-асть,
ах, ты, молада-асть, маладе-ецкая-а.
Я не чаял те-ебя измыка-ати-и,
а измыкал я-а сваю молада-асть
не в житье-бытье-е и бога-ачестве-е,
а во проклято-ом адиночестве-е-е-е…
Два дня приводил Георгий себя в порядок: побрился, сходил в баню, посетил лучшую одежную лавку со стеклянной витриной, как в губернских городах, и прикупил себе весьма приличный дорожный костюм, шляпу, юфтевые сапоги и дорожный саквояж, как-никак, а по пашпорту он – дворянин и уездный помещик, чему надлежало соответствовать.
С Севастьяном попрощался просто: крепко пожал ему руку и кивнул, что означало благодарность.
– Куда теперь? – уже в спину уходящего Георгия спросил Плотников.
– В Россию, – просто ответил Жора. Для себя он уже решил, что будет добираться до Москвы: и народу там много, так что затеряться среди них будет не трудно, и людей богатых и непуганых предостаточно. А заставить их поделиться богачеством – способы имеются…
Глава 10
Город вкуснейших баранок,
или Бедняга Поплавский
По делам службы Иван Федорович в Дмитрове был лишь единожды. Ровно семь лет назад. Город ему понравился: чистенький, спокойный, даже патриархальный где-то. Будто не в двадцатом веке живешь, а в середине девятнадцатого. Дома, по большей части, деревянные, с мезонином. Аккуратные такие, с каменным первым этажом и деревянным вторым, ну, как дом дочери бывшего военного министра и генерал-фельдмаршала графини Ольги Дмитриевны Милютиной, что на Сергиевской улице.
Тогда, семь лет назад,