– Чудак ты, Мишка, – рассмеялся Поль. – Еще, может, декрет потребуешь выпустить: «С апреля месяца сего числа признать товарища такого-то, поскольку он чекист, великим поэтом».
– Ну, декрет… Поэтов не по декретам узнают, а по стихам.
– Блестящие афоризмы выдаешь. У кого научился?
– Наверное у Беранже, у Минаева…
– Вот видишь – не у меня же. А поэт тот, у кого учатся, у кого есть чему поучиться. – Поль назидательно поднял указательный перст. – Эрго: поэт суть первооткрыватель.
– Пах-пах, какой ученый человек! Зачем ему проходить московские курсы?
Поль вскинул на Михаила смеющиеся глаза:
– Ученых много – умных мало. Кто сказал?
– Пушкин А. С.
– Садитесь, ставлю вам пять.
– Распять раз пять…
– Насобачился рифмовать…
– Куда нам до вашего степенства.
Шутливая перепалка доставляла Михаилу большое удовольствие.
– Эх, Поль, – мечтательно сказал он, – вместе бы нам махнуть на эти курсы…
– Чего бы лучше, – согласился Поль, – но, поскольку ты остаешься, завещаю тебе часть моего наследства.
Он притянул к себе кожаную тужурку и достал из внутреннего нагрудного кармана маленький, так называемый «дамский» браунинг. Ослепительно засверкали на солнце никелированные плоскости, нежно-розовым и зеленым переливалась перламутровая рукоятка.
– Владей. – Поль вложил браунинг в ладонь Донцова. – Зайдем к коменданту, перепишем на тебя.
– Поль… Спасибо… Поль… – Михаил порывисто обнял друга, тот нетерпеливо шевельнул плечами.
– Брось, брось, не надо знаков подданничества, как говорил Поприщин. Пистоль-то пустяковый, калибр 5,55, хлопушка. Поражает только в упор, поэтому, учти, – более всего опасен для владельца. – Он потянулся, выгнув дугою грудь. – И вообще, Мишка, – весело мне сегодня чертовски. С чего бы? – Вдруг выхватил из рук Михаила браунинг: – Э-э, погоди-ка, без дарственной надписи нельзя. Есть что-нибудь острое?
Михаил протянул перочинный ножичек. На перламутровой рукоятке браунинга Поль процарапал: «От Поля Мише – на крыше». Улыбнулся:
– Правда, трогательная надпись? Жалко, ты альбома не завел, а то бы я стихи тебе написал. Вот, послушай-ка:
Нам в эти лихие годы
На железном стоять ветру,
Под смертельный шквал непогоды
Подставлять неокрепшую грудь;
И кожанку носить, а под нею,
Затянувши мальчишечий стан,
Пропотевшую портупею
И семизарядный наган.
Нам сидеть по ночам в засадах,
Рисковать по сто раз на дню,
Чтоб коммуны юного сада
Враг не вытоптал на корню.
А когда поднимутся всходы,
На земле воцарится труд,
Вспомним молодости
Лихие годы,
Вспомним жизнь
На железном ветру.
Михаил вдруг молча начал натягивать рубаху. Вид у него был совершенно ошалелый.
– Ты куда? – спросил Поль недоумевая.
– Пошли быстрей, напишешь мне, пока не забыл.
– Да не забуду.
– Все равно пошли. Запишешь, я выучу…
– Понравилось?
– Как только тебе удалось все понять?
– Что – все?
Михаил взялся за галифе, натянул одну штанину, да так и застыл, осененный неожиданной мыслью.
– Понимаешь, Поль, ты написал точь-в-точь, что я думал, только я не мог выразить. – Он говорил, волнуясь, и потому захлебывался словами. – Вот я живу… Прихожу домой… Отец, мать, сестры… нормальный быт… Нормальная голодуха. Каждый бьется за кусок… Засады – верно… Риск – тоже… Ну, конечно, не по сто раз на дню, здесь ты загнул…
– Допустимо преувеличение, гипербола, – вставил Поль.
– Ну, понятно, гипербола… А на деле все ведь кажется обыкновенно, привычно… скажем, как раньше в гимназию ходить или в училище. Иногда тошно. У меня было, когда Воропаева поймали. Бросить хотелось. Но вот ты сказал: на железном ветру. Ведь если вдуматься – точно. И наверняка вспомним эти годы, словно делали что-то великое. Верно ведь, верно… Слушай, Пашка, циркач несчастный, ты сам не знаешь, какую штуку сочинил. Каждый из ребят должен наизусть выучить. Маяковский?! Да что Маяковский? Он сидел в засадах? Он шел под пули? – Михаил сделал ораторский жест, и штанина свалилась.
– Ну-ну, не кощунствуй, – вставая, засмеялся Поль. – И подтяни свои шикарные галифе. – Жмурясь, он обвел взглядом горизонт, сказал серьезно и непривычно проникновенно: – Стихи мне самому нравятся. Я ведь немало об этом думал. Особенно, когда устанешь и все становится тошно, как ты правильно заметил. И вот что я знаю: в нашей работе надо быть романтиком. Надо из-за грязи, которую вывозим мы, видеть цветущие сады будущего. Иначе лучше уйти в дворники.
Поль разбежался, дважды упруго подпрыгнул и неожиданно прямо с крыши нырнул в море. Громко фыркая, подплыл к причалу, вылез красный, будто окунулся в кипяток. Растирая покрытые гусиной кожей предплечья, вскрикнул с выражением веселого ужаса:
– Ай, хар-рашо-о!
После пяти Михаил, как обещал матери, отправился к Ванюше. Шел он с тайной надеждой улизнуть с семейного торжества, вызвать Зину и прочитать ей стихи о железном ветре. Интересно, что она скажет? Ведь в этих стихах выражен весь великий смысл работы не только чекистов, но и большевиков вообще… Да, надо непременно увидеть ее – вчерашнее расставание было похоже на ссору.
У порога встретил Ванюша, с размаху влепил руку в ладонь Михаила.
– Здорово, чекист. Проходи, проходи на свет, дай взглянуть на тебя. – Ванюша обошел вокруг, восхищенно причмокнул:
– Смотри-ка, и наган на боку. Голыми руками нас не возьмешь, а? Ну, снимай свой кожух, садись. Скоро отец подойдет и Надя с Катей.
В дверях стояла мать, улыбалась, довольная. Михаил чувствовал: она любуется им, и восхищение Ванюши елеем разливается у нее по сердцу. Из спальни вышла Анна с малышом на руках, поцеловала брата. Следом выскочил Колька в новенькой голубой рубашке и длинных брючках, которыми он явно гордился, поскольку они были первыми в его жизни. Он остановился перед Михаилом, разинув рот, и забыл про свои брючки. Они поблекли рядом с кожанкой и выглядывавшей из-под нее кобурой.
– Здравствуй, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй! – Михаил подхватил племянника и одним махом поднял к потолку. Почувствовал, как под рукою трепетно заколотилось маленькое сердчишко, осторожно опустил на пол. – Поздравляю, братишка, с пятилетием. Подарок хочешь?
– Хочу, – решительно заявил Колька.
Михаил вручил ему перочинный ножичек.
Зажав подарок в кулаке, Колька юркнул в кухню – там у него имелся тайник.
Настасья Корнеевна в сердцах покачала головой.
– У тебя соображение-то есть?
– А что?
– Додумался мальчонке ножик подарить. А как напорется? Игрушку, что ли, не мог найти?
– А я откуда знал?
– Э-эх, – Настасья Корнеевна безнадежно махнула рукой, а Ванюша рассмеялся.
– Ладно, мамаша, авось не напорется. Скажите спасибо, что наган не презентовал.
Женщины удалились на кухню. Ванюша принял кожанку, усадил Михаила к столу, начал расспрашивать о работе,