Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.
В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головою стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан-Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.
Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов-иноходцев.
Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута – «либо пан, либо пропал».
«Дела делать» пора приспела.
Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своею обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.
Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза.
За Батоговым следила Нар-Беби, и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.
Вчера вечером Нар-Беби доила кобыл, кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам, стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине.
Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы, и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам, только Нар-Беби что-то запоздала, и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.
– Ты и не думай!..
Нар-Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми, черными глазами все уголки загороди.
– Чего не думать? – спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которою обыкновенно вооружены все степные пастухи.
– Сам знаешь, чего.
– Не знаю.
– Поди сюда.
В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар-Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:
– Ты от меня не уйдешь… слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня – нет. Ну, так ты и не думай…
– Куда мне уходить? – равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»
– Тс… идет кто-то…
Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.
– Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…
Нар-Беби принялась гладить руками по голове Батогова.
– Да куда?..
– Куда тебя Юсуп твой поведет… Я все знаю.
Батогову стало страшно… Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар-Беби тотчас же сказала:
– А, испугался?.. Ты Каримку зачем убил?
Она пристально посмотрела ему в лицо. Батогов чувствовал, что эта женщина, действительно, все знает.
– Я его не убивал – мне зачем?.. – шептал Батогов, а сам думал: «Разве и эту тоже?..»
– Меня не убьешь, – говорила Нар-Беби, она точно читала все мысли своего любовника.
– Колдунья – одно слово, – подумал Батогов. – Надо хитрить.
– Мне хорошо, тебе хорошо, – говорила Нар-Беби.
Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.
– Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут… Да я тебя еще прежде сама зарежу…
– Уж будто и зарежешь?..
– Горло перегрызу зубами…
Батогов улыбнулся.
– Гм… Ну, коли так, коли ты все знаешь, – прервал ее Батогов, – так я тебе скажу… Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
– Ну, смотри…
Она быстро вскочила: ей почудилось, что кто-то идет за изгородью… Прислушалась – никого.
– Смотри же… – томно говорила Нар-Беби.
– И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? – ворчал Батогов.
Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар-Беби занялась перевязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.
– Экие темные ночи начинаются, – говорил один из всадников.
– Время к тому идет, – резонно заметил другой.
– Вчера я ехал из Могуна. То есть ничего не вижу, хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи, – все одно будет.
– Холодать стало очень.
– Особенно к утру… Беда!..
– Хоть бы украсть ее, что ли, а то не продает да и шабаш.
– Это серую, что ли?
– Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», – говорю… «Что дашь?» – «Двести коканов, или на мену пойду…» – «А этого хочешь? – говорит Курбан. – Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.
– Что ж, украсть недолго…
– Теперь хорошо: темно.
– К Ахмету за его шестую дочь калым пригнали.
– Покуда овец только, а лошадей обещали на той неделе.
– А девка совсем неважная – я видел.
Всадники поехали дальше. Говор их затихал в сгущавшейся темноте.
Ночь наступила темная, холодная. В ауле там и сям поднималось высокое пламя от костров.
– Ведь это последняя ночь! Господи, помоги мне, – Батогов упал на колена. – Если не для меня, то хотя для той. Не дай ей умереть здесь. Доведи хотя раз еще взглянуть ей на волю…
Что-то зашуршало, и так близко, почти у самого колена молящегося. Батогов отпрянул. Какая-то искорка мигнула во мраке, мигнула, исчезла, мигнула ближе, и послышалось знакомое шипение.
Батогов едва успел отскочить и взмахнуть палкою. На песке