Сэм прокашливается. Качает головой. Растерянно смаргивает горячие злые слезы.
– Внутри было так шумно – вы же знаете, как это бывает. Никто не слышал, как она кричит. Но когда она не вернулась, я пошел ее искать. И увидел его – он стоял над ней и завязывал брюки.
Лицо Сэма Дэвина исполнено муки.
– Она тоже там была, в соломе, плакала и оправляла юбку. Я должен был заметить, что она вышла. Я должен был пойти ее поискать. Я должен был… – Сэм опускает руку в карман и достает тонкую полоску кружева. – Он это у нее оторвал, будто какой-то чертов трофей. Не торопясь завязал им волосы, чтоб не мешали, пока он ее насилует.
– И тогда ты его избил?
– Нет. Он сбежал. И мне пришлось выбирать – помогать Мэй или гнаться за ним. Но как только отвел ее домой и устроил, пошел за ним.
Он продолжает рассказывать, теперь очень быстро, почти лихорадочно.
– Я видел, что было с мистрис Фостер, когда она выступила с обвинениями. Как все перешептывались и ссорились. Как ее винили в том, что случилось, хотя они пришли к ней в дом, а она просто занималась своими делами. Закон ничем не помог. И до сих пор не помог. Господи, Норта же оправдали! Я не такой терпеливый, как Айзек Фостер, чтобы добиваться справедливости. Или не такой наивный. Не хотел, чтобы все это разбирали в суде.
– И ты его убил?
– Не так-то это и сложно было, – отвечает он с вызовом, пожимая плечами. – Он пошел пешком через лес. Мы его по следам быстро нашли. Я ни о чем не жалею, мистрис Баллард, и не собираюсь делать вид, будто жалею.
– Я и не думаю этого от тебя требовать, Сэм.
– А властям вы будете заявлять?
Я качаю головой:
– Нет.
– Тогда какая вам разница?
Я думаю о Сайресе. О синяках у него на костяшках пальцев и о разбитой губе. О том, как он несколько недель провел на тюремном дворе, об обвинениях, которые с него только что сняли. Мне надо знать, связан ли мой сын с этой смертью.
– Потому что это важно.
– Если вы хоть слово об этом вымолвите, я скажу, что вы все врете. А мне бы не хотелось такое про вас говорить, мистрис Баллард. Пожалуйста, не вынуждайте меня.
– Не буду. – Я успокаивающе кладу руку ему на плечо. – Мне просто интересно, что ты сделал с веревкой.
– Я ее сжег.
– Хорошо.
Все доказательства исчезли.
Он выдыхает, как будто ощущая, что проблема снята.
– Мне как-то сказал один старый фермер, что, если волк попробует человеческую кровь, его надо убить, потому что с этого момента он никогда не перестанет охотиться на людей. Я думаю, с мужчинами – по крайней мере, с некоторыми мужчинами – и изнасилованиями то же самое. Я должен был убить Бёрджеса. Иначе это была бы чья-то еще жена или дочь. Возможно, ваша. Скорее всего, Ханна. Он ее уже присмотрел. Вдруг это она бы вышла в уборную. Что бы вы сделали? А Эфраим?
Я точно знаю, что бы сделал мой муж. Потому что я видела, как он это делает.
– Эфраим последний человек в мире, который станет хуже о тебе думать, Сэм. Не надо его бояться. Но продолжай.
– Мы его поймали, – продолжает Сэм. – Избили его и повесили на дереве.
– Но кружево ты сохранил. Почему?
Он сглатывает.
– Как напоминание о том, что я должен защищать Мэй. Я больше никогда ее не подведу. Просто не могу.
– То есть ребенок Мэй…
– Может, и мой. Не буду врать. Мы с ней… мы спали с ней прошлой осенью. – Он говорит это так небрежно, что это явно был не отдельный случай, а что-то регулярное. – Мы уже были помолвлены. Но когда она забеременела…
– Ты женился на ней раньше времени.
– Так было правильно. Я должен был ее защитить. Ее бы оштрафовали в суде, вы же знаете. Назвали бы ее блудницей, а ребенка ублюдком. А если б кто узнал про Бёрджеса, они бы уже никогда не смотрели на Мэй прежними глазами. Или на ребенка. Наплевать, кто что обо мне думает, мистрис Баллард, но позорить Мэй я им не позволю. Она ничего плохого не сделала.
– Я знаю. И я не виню тебя, Сэм. – Я делаю шаг к нему. – Я и раньше это говорила, но я правда думаю, что Мэй с тобой повезло.
– Так вы никому не расскажете?
– Только мужу. Между нами нет секретов. – Мы стоим, смотрим на то, как по реке движется лед, и мне приходит в голову еще одна мысль. – Сэм?
– Что?
– Ты сказал «мы». «Мы его поймали, избили и повесили на дереве». – Капелька сомнения снова подает голос у меня в голове, и мне надо знать точно. – Ты тогда Сайреса с собой взял?
Он качает головой и смеется от абсурдности такой мысли.
– Нет, Джонатана.
Таверна Полларда
Пятница, 30 апреля
Мировой суд собирается в последнюю пятницу месяца. Это первый теплый день весны. Солнце светит, лед на реке сошел, а утоптанные грязные остатки снега в Крюке лежат в тени, сваленные кучами на краю дороги. В основном везде грязь.
Грязь на обуви, на одежде, грязь налипла на копытах и размазана по полу таверны. Эбигейл Поллард уже не пытается поддерживать чистоту и, судя по ее хмурому лицу, готова сунуть метлу в камин – пусть горит. Но пока что она просто кидает ее в угол и уходит за свой столик. Заметив, что я за ней наблюдаю, Эбигейл смеется, потом поднимает кружку и делает большой глоток сидра.
Я не ожидала увидеть Джозефа Норта на судейской скамье. И вообще в ближайшее время видеть его на публике. Но вот он тут, за столом, в мантии и парике, сидит на подушке и держит в руке судейский молоток. Честно говоря, на вид Норт сильно осунулся. Он очень бледен, на верхней губе выступил пот.
Я пришла сюда делать то, что требует от меня моя профессия, и ожидала, что буду давать показания перед Обадией Вудом. Вроде бы он должен был ездить сюда из Вассалборо, пока судья Норт не придет в себя после странной болезни, которая уложила его в постель в последние десять дней. В Крюке об этом много говорили. Ходили самые разные слухи, я сама слышала несколько версий.
Многие остановились на чахотке.
Еще упоминают круп, хотя никто не видел, чтобы он кашлял.
Несварение. Разлитие желчи. Лихорадка. В слухах по очереди всплывали все эти варианты.
Водянка.
Подагра.
Геморрой.
Гангренозный фарингит. Цинга. Понос.
Но чаще всего в качестве причины его нездоровья предполагают фурункулы. С чего бы еще он десять дней лежал в постели, а теперь ему требовалось сидеть на подушке? Логичный вывод, при других обстоятельствах я и сама бы к нему пришла.
Очевидно, доктору Пейджу хорошо заплатили за молчание – ни разу никто в Крюке не упомянул, что Норт мог лишиться какой-то части тела.
Я стою в глубине зала, ожидая своей очереди давать показания, и знаю, что Норт меня видит. И Эфраима тоже видит, но, думаю, он не будет надо мной