Прасковья поднялась на крыльцо, распахнула перед гостями дверь:
– Проходите-ка в дом. Там и поговорим. Самовар еще не остыл, чаю попьем. Про племяшку расскажешь. Где она, что с ней? Жива Стеллочка?
– Жива, жива! Вырастила я ее… Люди добрые помогли. Взрослая совсем, самостоятельная. Студентка, учится на фармацевта. Комната у нее на Выборгской, от матери досталась.
Прасковья оживилась:
– Так и мой Юрка, старшенький, студент. В Ленинградском политехническом на инженера учится. Они ж одногодки со Стеллой. Вместе мы с Олюшкой на сносях ходили. Я ему адрес давала, чтобы разыскал, только там уже другие люди живут, ничего о вас не знают.
– Понятное дело. Агате, то есть Ольге, от госпиталя комнату выделили. Мы вам писали, только письма не дошли.
Прасковья положила на стол перед Нафисой тетрадку и карандаш.
– На-ка, адресочек напиши, пока не забыли. Юрке моему перешлю, пусть двоюродную сестру разыщет. Всё ж таки родные люди, где помогут, где поддержат друг дружку. За обоих спокойнее на сердце будет.
За чаем Нафиса рассказала, какая беда привела ее в Уфу и что она намерена делать.
– Это ты правильно сделала, что из Ленинграда уехала. Сразу под горячую руку не попала, а там, глядишь, забудут. Не такая уж ты важная птица, чтобы тебя по всей стране разыскивали. Только на Горюшкиных, воспитателей своих, зря рассчитываешь, нет их в Бирске. Где они, живы ли, мы не знаем.
Ты же помнишь, Юлий Мефодиевич, муж Натальи Степановны, был остёр на язык. Видать, кому-то что нелицеприятное сказал, вот и попал в список неблагонадежных. На его счастье список этот оказался на столе у Матвея. Матвея помнишь? Дашиного жениха?
Нафиса кивнула. Мила помалкивала, пила чай, грызла сушки и поглядывала по сторонам, рассматривая простое убранство кухни.
– Так вот, – продолжила рассказ Прасковья Степановна, – как война началась, в четырнадцатом, Матвея сразу в солдаты забрали, а вернулся в Бирск он уже в девятнадцатом, когда колчаковцев выбили. В Чапаевской дивизии воевал. Весь в медалях, с ранением – герой! Ну, его сразу в городской совет и выбрали. А Дашуня друга дождалась. Поженились, живут…
Вот Матвей в списках-то фамилию Горюшкиных и углядел. Утром за ними должны были прийти. Как стемнело, Даша огородами побежала к школьному флигелю, где сестра с мужем квартировали. Да ты знаешь, сама там жила. Вход и двор-то сторожем просматривался, так она в заднее окно стукнула. Сыновья Горюшкиных-то кто где: старший в Казани, младший в Уфе, а средний с женой и ребеночком с ними, с родителями, стало быть, проживал. Медлить не стали, быстро собрались и через окно вылезли, да бегом к старой отцовой кузне. А там уж их сын тетки Маруси с пролеткой дожидался. На рассвете пришли за Горюшкиными, а их поминай, как звали. Они уж в Уфе! Тимофей всю семью сестры, вместе с ихним младшим сынком, на первый же поезд пристроил. Уехали, куда глаза глядят, на восток куда-то. С тех пор от них ни одной весточки. Год уж почитай…
В Бирске-то Анна, старшая из сестер, с мужем Григорием да Дашуня с Матвеем остались, больше никого. Дети Анны тоже из гнезда отцовского выпорхнули. Ванятка в Магнитке комбинат строит, Маняша консерваторию закончила, теперь в театральном оркестре играет, здесь, в Уфе. А Даше с Матвеем так Бог деток и не дал. Профукали молодость-то… Ох-х! Как отец в двадцатом умер, так вся семья рассыпалась.
– Это сколько ж Степану Фроловичу было? – удивилась Нафиса.
– Девяносто два года – не шуточки! Видать, мамины недожитые годочки Бог ему подарил. Он бы и дольше прожил, да с крыльца по неосторожности упал, весь разбился. И уж не встал.
– А тетя Глаша, средняя из сестер, с дядей Артемием где?
– Ох, не знаю. В семнадцатом у Глафиры чуйка сработала, что надо им уезжать, переждать в Европах смутное время. Тогда ж никто не знал, как события обернутся. Вот они подхватили мамашу Артемия, дочку свою, да и укатили на воды в Карлсбад. Успели вовремя выехать. Думали на время, а получилось… как получилось. С тех пор ничего о них не знаем. Письма оттуда не доходят. Но надеемся, что живы и здоровы. Они оба умные, цепкие, дружные, не пропадут.
Помолчали. С улицы в дом прибежал Салават. Волосы потные торчком, глаза горят.
– Тетя Паня, хлеба краюху дайте и квасу или молока! Меня ребята прислали.
– Проголодались, пострелята? Так идите в дом, покормлю.
– Не, нам некогда! Просто хлеба с квасом дайте. Мы там…
Прасковья отрезала полкаравая ароматного домашнего хлеба, плеснула в крынку квас.
– Неси осторожно, не споткнись!
И обернулась с улыбкой к Нафисе:
– Похоже, сладилось у мальчишек. Оставайтесь в Уфе, что вам в Бирске делать? На первое время приютим. Тесно у нас, правда. Сейчас еще со школы Тося с Нюсей, дочки наши, придут, Илья с работы вернется, народу много соберется. Ну да ничего, разместимся как-никак. Зато здесь Тимофей помочь может и с работой, и с жильем. Директор!
– Чуть что – так Тимофей! – подала недовольный голос молчавшая доселе Мила. – Всё он за всех хлопочет, а сам подставляется. Подведете мужика под монастырь. Не дай Бог снимут, а то и вовсе… что тогда делать будете?! К кому за помощью бежать? Нет уж, поберегите его репутацию, сами свои проблемы решайте! И нечего Нафисе в Уфе делать. В воскресенье мы с Тимофеем отвезем их в Бирск. У Анны дом большой, есть, где жить. И работа – не проблема. Была бы шея, а хомут найдется!
– Так ты не за Тимофея переживаешь, – вскинулась Прасковья, – ты за свои интересы печешься! Лишь бы твой покой и благоденствие никто не нарушал. Всю родню, всех друзей от брата отвадила! Даже дочь к отцу не подпускаешь! Когда Верочка у вас последний раз была? А? Молчишь! При живом отце сиротой выросла!
Мила вскочила, открыла, было, рот, но сдержалась. Схватила свою сумочку:
– Пойду я лучше из вашего дома от греха подальше.
– Скатертью дорожка!
В воскресенье с утра пораньше под окнами дома Ефимовых загудел клаксон авто. Нафиса и Салават расцеловались с домочадцами и уселись на заднее сидение. Сынок насупился и шмыгал носом, уж очень ему понравилась компания двух друзей – Генки и соседа Кольки. Но Нафиса решила съездить в родной Бирск, посмотреть, что да как, а там уж решать, как жить дальше.
На переднем сидении рядом с Тимофеем Степановичем гордо восседала Мила.
– А ты куда? – удивилась Прасковья.
– Родню навестить, соскучилась, – Мила ласково улыбнулась золовке, словно и не