– О боже, ну только не рыдай, чего началось-то, – вздыхает он, возводя взгляд к потолку, а сам хочет сказать не это совсем, а «Прости, что заставил так долго ждать». Но так и не говорит, потому что знает, что Чонхо и так все понял по его глазам.
Последняя неделя ноября сгорает быстрее, чем тот сентябрь. Вечером первого декабря Сеул накрывает первым настоящим снегопадом; Мингю стоит на крыльце в тапках на босую ногу, курит третью по счету сигарету и прислушивается к воплям каких-то ребятишек за воротами, возвращающихся домой из школы. У них, черт возьми, вся жизнь впереди. У них, черт возьми, будущее яркое прямо в руках – смотри не упусти.
«Пожалуйста, живи».
За лиловым горизонтом распускает космея – Мингю не видит ее, но чувствует. Яркий цветок, обреченный на смерть просто за то, что посмел пустить ростки в неположенное время, в неположенном месте. На изломе двух миров. На перекрестке дня и ночи. Но космея цветет, а Мингю вдруг кажется, что она переживет не только зиму, но и столетие.
Вечером первого декабря на Сеул рушится первый настоящий снегопад, а Мингю понимает, что настало время сдержать обещание. И накрывает вдруг так сильно, что он едва не сгибается пополам.
«Смысла никогда не было и не будет ноль».
Первое, что он делает, вернувшись в дом, – выдвигает верхний ящик письменного стола, куда спрятал все, что напоминало. Спрятал и не смотрел ни разу с тех пор, как вернулся. Мингю трясущими руками достает, выкладывает на стол и долго разглядывает. Бросает беглый взгляд в окно и тянется пальцами к левому уху, снимает одну серьгу и вместо нее надевает другую – кольцо с маленькой звездой на цепочке. Та тихо звякает.
Он засовывает зажигалку с гравировкой бабочек в карман домашних штанов и садится за ноутбук, не спуская взгляда с бледно-розовой ракушки, которую положил поверх телефона. Того телефона, чья память хранит всю его жизнь до настоящего момента. И который он так ни разу и не включил за последние два месяца, пользуясь старой раскладушкой Тэёна – таких сейчас даже у тетушек не увидеть. Какой милый и неудобный способ сбежать от себя.
Мингю подключает смартфон к ноутбуку и терпеливо ждет, пока заряд достигнет хотя бы пяти процентов. А потом долго не решается щелкнуть курсором по нужной иконке.
Все в порядке. Все в порядке, потому что он больше не будет бегать. Не будет больше игнорировать. Не будет пытаться абстрагироваться. Пусть эта боль потопит его так же, как дождь топил этот город в сентябре. Как снег сегодня. Пусть тот похоронит эти чувства. Потому что ему надо стать фениксом и жить дальше, как он и обещал однажды кому-то.
Все в порядке.
Через два часа он вешает последнюю рамку над рабочим столом и отходит назад. Не отводит взгляд – смотрит во все глаза на каждую из фотографий. На далекие-близкие лица. Но больше всего на одно – то, что смотрит на него почти с каждого фото.
На небе не видно звезд, потому что все они – внутри.
Мингю громко кашляет и по привычке прикрывает ладонью нос в ожидании кровотечения. Замирает, а после медленно опускает руку. Усмехается. Стоило ему вернуться в свой мир, как его тело почти сразу пришло в свое подобие нормы, но он каждый раз забывает об этом, стоит случайно закашляться или не выспаться настолько, что кружится голова. Все, что у него осталось от тех дней, когда он пачкал кровью кафель в чужой ванной, – лишь воспоминания. И фантомное ощущение липкой крови на своих пальцах.
(А еще красной линией на чужой щеке.)
Тэён ничего не спрашивает, когда возвращается с работы. Стоит только молча возле компьютерного стола и какое-то время разглядывает фотографии, после чего поворачивается и спрашивает совершенно глупое и непонятно откуда взявшееся «Когда пойдешь в универ?».
Мингю смеется. Мингю откидывает крышку зажигалки с гравировкой бабочек и смеется, потому что, черт возьми, да.
К утру от снега остаются только лужи на крыльце и мерзкая грязь в саду, в которой утопают кеды, пока Мингю идет к калитке. Хлопает ею за собой – не от злости, а чтобы звук этот в чувство привел. Потому что страшно немного, потому что решительности внутри всего ничего. Но ее вдруг разом больше становится, когда пальцы цепляют болтающуюся в ухе сережку, а другая рука находит в кармане куртки ракушку и сжимает ее.
Все звезды внутри, но когда-нибудь они зажгутся и в небе.
– Хён! – влетает одним воскресным утром в дом Чонхо, чуть не вышибая по пути дверь.
Мингю поднимает голову с подушки, смотрит на него, а после натягивает одеяло до самой макушки. Чонхо это совершенно не устраивает – он подскакивает ближе и начинает тормошить его, стаскивая это самое одеяло на пол. Мингю ежится и подтягивает колени к груди, яростно стуча зубами. А потом переворачивается на другой бок и пытается заползти под одеяло к Тэёну. Не декабрь, а пиздец какой-то.
– Ну хён, – ноет Чонхо, – ты же обещал.
– Ой, боже, – закатывает он глаза.
– Идите на хер на кухню орать, пока я вас обоих на улицу не выставил, – бурчит Тэён.
Мингю поднимается с кровати, проклиная про себя тот день, когда впервые поддался на уговоры этого ребенка. И так и ворчит, как старый дед, всю дорогу до «Лотте Ворлд», куда зачем-то пообещал сводить Чонхо еще на свой день рождения. И где они были в последний раз вместе около трех лет назад.
– Я видел фотографии, – говорит Чонхо, принимая из его рук стакан с колой.
Мингю отпивает из своего, смотрит на яркую карусель с лошадьми, слышит доносящиеся до него восторженные крики детей. Сердце все-таки пропускает удар, когда на его плечо ложится чужая рука. Он поворачивает голову и сталкивается с внимательным взглядом Чонхо, который насквозь и вовнутрь, не по годам совсем. Но сердце дальше продолжает биться ровно. Мингю улыбается и легонько щелкает Чонхо по носу.
– Я тоже их видел.
Над их головами – стеклянный купол парка, сквозь который