Он повел меня в особенное отделение. В этом отделении все было из камня: ванны, пол, скамейки, стены. Просидев минут десять в теплой ванне с температурой в 27°, я вышел с помощью банщика и лег на широкую скамейку. Он натер меня мыльными пузырями, взбитыми с помощью фланелевой наволочки, и начал мыть меня по-своему. По очереди поднимал он то правую, то левую руку мою, тер их мылом, давил в изгибах, то складывал, то вытягивал, так что кости затрещали. Потом начал те же манипуляции с ногами. И действовал с таким исступлением, будто я ему чем-то насолил. Я уже был рад, что он не переломил мне костей. От ударов его иногда было больно. Я постанывал, иногда и вскрикивал. Но банщик не обращал внимания. Продолжал гнуть… свою линию! Знал, что ни секундные вспышки боли, ни порой устрашающий хруст суставов и рядом не стоят с тем наслаждением и удовольствием, которые испытывают клиенты!
После «силовой разминки» повел меня в ванну и начал окатывать водой. И тут уже мне довелось испытать полноценное счастье и удовольствие. Нега, кейф и в чистом виде изнеможение! Я даже не заметил, как пролетели два часа.
Вышел «свежим кавалером», пусть пока и без ордена Станислава[1]. Пошёл за платьем. Вспомнил Константина, друга-банщика из Стамбула. Мысленно обратился к нему.
«Не скрою, дорогой друг, в Стамбуле бани красивее и богаче! Но! Что касается искусства мыть, растирать и переминать суставы… И делать это так приятно, что купающийся погружается в какое-то неопределимо-сладостную истому… Тут, прости, но тифлисские банщики — круче! Равных им нет!»[2].
Мнацакан ждал меня. Встретил с улыбкой, широко раскинув руки. Я после банного кайфа тут же предложил перейти на «ты». Лавочник радостно согласился.
— Все, все подготовил! — говорил он, выложив пару свертков на прилавок. — Поверь мне, жена будет счастлива.
— Верю и не сомневаюсь! Спасибо! Сколько я должен, дорогой друг?
— Погоди! — Мнацакан хитро прищурился. — Есть два вопроса.
Я поощрительно кивнул.
— Раз ты остановился у колонистов, нужно понимать, что в планах — общение с русскими офицерами и с их женами, — утвердительно произнес мастер.
— Не удивлен твоей проницательности!
— В таком случае позволю себе совет. Замените чадри на мантилью.
— Вах!
— Да-да. В кругу грузинских дворянок уже заметно желание к сближению с русским обществом. Следующий шаг — станут привыкать к белым лайковым перчаткам и порядочной обуви.
— Как я понимаю, мантилья уже лежит в моем свертке?
— Истинно так, прозорливый грек! Теперь следующий вопрос. Ты хочешь для такой женщины только одно платье⁈
— Мнацакан, Мнацакан! — я шутливо погрозил ему пальцем. — Конечно, я хочу, чтобы у неё было сотни платьев.
— Со временем так и будет! Я не сомневаюсь. Но сейчас ей понадобится хотя бы пара. Не будет же она все время ходить в одном⁈
— Справедливо! Что ты предлагаешь?
Мнацакан тут же выложил на прилавок еще один сверток.
— Тоже у кого-то «отнял»? — пошутил я.
— Нет. Это еще никому не показывал. Сшито по французской моде! Рискнешь?
— Погоди! А туфли к этому платью?
— К этому нет. И к первому — нет. Надо мерку снимать. К французскому идут ботиночки со шнуровкой, а к традиционному — на каблуке, с загнутыми носами и с голой пяткой!
— Загнутыми? Как турецкие?
— Ну да!
— Значит…
— Конечно, они понадобятся! — Мнацакан предвосхищал мои вопросы. — Но тут уже приходи со своей царицей. Примерить нужно! Чтобы честь по чести. Чтобы сели на ногу. Не болтались и не давили! Мой дядя Артур делает шикарную обувь!
— Да, ты прав!
— Ну что? — улыбнулся Мнацакан.
Я вздохнул.
— Объявляй приговор!
— Какой приговор, друг⁈ Даже не торгуйся, как это принято!
— Почему?
— Я сделал тебе царскую скидку!
Мнацакан назвал сумму. Я не присел, хотя цифра была впечатляющая. Но, очевидно, что лавочник меня не обманывал. Примерно представляя порядок цен, я убедился в том, что скидка, действительно, была значительной.
Расплатился. Оба, не удержавшись, обнялись.
— Спасибо! Скоро зайду с Тамарой за туфлями. Может так статься, сам не смогу. Тогда придет она с нашим другом. Ты его не пугайся, пожалуйста. Как увидишь безъязыкого страшилу разбойного вида, знай: это — от меня! Меня, кстати, Костой зовут.
— Всегда буду рад, Коста! — уверил меня Мнацакан. — Все исполню в лучшем виде! И запомни: коли говоришь, что хочешь сотню платьев для жены, так Мнацакан Папоев тебя ими обеспечит! И сотнями пар обуви к ним!
… Тамара, по-прежнему, спала, когда я вернулся. Судя по храпу, доносившемуся из соседней комнаты, Бахадур также пребывал в объятиях морфея. Я положил свертки на стол. Не удержался, поцеловал Тому.
Вышел. Направился во Дворец наместника, в двухэтажный дом, украшенный арками и колоннами во всю длину фасада. Боковой фас уступами взбирался в гору. К нему примыкал обширный сад. Перед этим зданием, положившим начало европейскому преобразованию Тифлиса, располагалась та самая площадка, о которой грезили братья Тамары. Именно там проходила тамаша.
В секретной части за столом сидел молодой смугловатый офицер с полковничьими эполетами без бахромы и звездочек, но с царским вензелем и серебряным аксельбантом на самом странном мундире, который я видел в жизни. Красная незастегнутая черкеска, отделанная золотым галуном — скорее чоха с коротким рукавом — была надета поверх блестящей кольчуги тонкого плетения. Сюрреалистичность наряда подчеркивал лежащий перед полковником островерхий шлем-тадж с длинной кольчужной бармицей и двумя красными «языками»[3].
Я представился. Офицер вздохнул. Видимо, я был не первым, кого повергал в изумление его экзотический наряд. На умном изящном лице с тонкими шелковистыми усиками и аккуратными бакенбардами, с явной примесью крымско-татарской крови проскользнула и тут же исчезла гримаска недовольства. Какая-то неуловимая деталь выдавала в нем аристократа, завсегдатая петербургских салонов и лейб-гвардейских офицерских пирушек. Этакая холеность или пресыщенный взгляд, гордо посаженная голова или манера держаться, свидетельствующая о привычке повелевать — я затруднялся точно определить. Такие люди безошибочно выделяются даже в толпе израненных офицеров в полевом лазарете. Кровь крымских ханов Гиреев давала о себе знать. Как и годы, проведенные в северной столице в блестящем обществе.
— Рад видеть вас в этих стенах, юнкер Варваци! Наслышан о ваших подвигах!
Теперь пришла моя очередь вздыхать. Не стал жаловаться на военных чиновников штаба и на странный выверт моей судьбы. Я уже привык к тому, что многое в моей жизни происходит если не вопреки моей воли, то без ее участия. «Веди меня, мой искупитель» — это точно про меня написано.
— Я ознакомился с