– Нет, ведь я, кроме того, должна сняться в обыкновенном костюме и в шляпке, – проговорила она. – А поддеть вниз костюм – это утолщит мою талию. Да и не наденется купальный костюм под корсаж. А без корсажа сниматься – что же это будет! Нет, нет. Купальный костюм мы возьмем, и я переоденусь в него у фотографа. Наверное же у фотографа найдется комната, где это можно сделать. А вы покараулите, чтобы кто не вошел. Вам, добрейшая Софья Савельевна, тоже дам одну мою карточку в купальном костюме.
– Мерси, мерси. Я вам тоже подарю Бобкин портрет, – отвечала старуха. – А относительно купального костюма делайте как знаете.
«Черт бы подрал твоего Бобку! Везде его суешь. Я ей о себе, а она о собаке…» – подумала Глафира Семеновна, но скрепила сердце и ничего неприятного старухе не сказала.
Они сошли на пляж, взяли оттуда желтый купальный костюм, в котором сегодня утром купалась Глафира Семеновна, и продолжали путь к фотографу. Был второй час дня. На пляже в это время публики бывает немного, и пляж был пуст, на галереях только несколько мужчин читали газеты и бродячий скульптор-итальянец, красавец собой, в затертом глиной пиджаке и маленькой скомканной шляпе, ухарски надетой набекрень, лепил из глины барельеф с какой-то совсем невзрачной дамы. Глафира Семеновна взглянула на него и сказала:
– Ах, вот и мне надо с себя бюст заказать ему сделать. Давно уж я сбираюсь. Оглотковы с себя сделали. И муж и жена сделали. Я видела… Отлично вышло. Снимусь в фотографии – и непременно обращусь к этому скульптору, а то он теперь занят.
– Знаете, Глафира Семеновна, вы мне даете прекрасную мысль, – проговорила Закрепина. – Закажу и я ему бюст с моего Бобки. У меня ни с одной моей собачки не лепили бюста.
Глафиру Семеновну покоробило.
– Ах, Софья Савельевна, везде-то, везде-то вы со своей собакой!.. – воскликнула она. – Я о себе, а вы о собаке… Ведь так нельзя. Да и художник не согласится.
– Отчего же-с?
– Ну что такое собака? Ну, какой такой бюст с собаки! Ведь собака не знаменитая женщина. И наконец, гордость художника. Достоинство его…
– Что? Ах, душечка! За деньги он с черта слепит. А что до знаменитости, то Бобка мой тоже знаменит. Вы знаете, он в Москве на собачьей выставке серебряную медаль получил. Да-с… Так вот и с этой стороны… Вы разве не замечали, как им любуется публика на пляже, когда я иду с ним?
– Ничего не замечала. По-моему, самая обыкновенная собака.
– Ну уж это вы бросьте! – воскликнула старуха. – В Москве на выставке старая княгиня Исполатьева буквально влюбилась в него. Да и не одна княгиня. Генеральша Буканова…
– Не понимаю, как это возможно!
– Оттого что вы не собачница.
– Я люблю собак, я их не боюсь, но чтобы приписывать им то, что вы приписываете…
Глафира Семеновна развела руками.
– А любите, так сделайте для меня одно удовольствие, – сказала Закрепина, улыбаясь.
– Какое?
– Ведь вы обещаете один из ваших портретиков в купальном костюме мне подарить на память.
– Всенепременно.
– Так снимитесь вместе с моим Бобкой. Пусть мой Бобка у ваших ног стоит!
– С Бобкой? С собакой? – вскрикнула Глафира Семеновна. – Нет, нет, Софья Савельевна, этого я не могу! Что хотите, а этого я не могу!
Они подошли к дому, где была фотография, и остановились около входа в нее, перед витриной со множеством выставленных карточек и портретов.
44
Когда Николай Иванович проснулся, был уже пятый час – время, когда на Гран-Плаж вторично высыпает вся биаррицкая приезжая публика.
«Жена теперь на пляже. Надо и мне бежать туда. А то как-нибудь не забаловала бы, – мелькнуло у него в голове. – Ветренность какая-то у ней здесь в Биаррице проявилась, чего прежде за ней не было. И наконец, этот итальянский певец… Вчера он за ней очень ухаживал. А итальянские певцы хоть кому голову вскружат».
Николай Иванович быстро надел на себя пиджак (он спал в одном жилете) и стал приводить перед зеркалом в порядок свою физиономию. Синяк под его глазом перешел уж в фиолетово-бурый цвет и, расплываясь, терялся в желтом оттенке, но он не унывал вследствие такого украшения физиономии, а лаже в некотором роле любовался им.
«Ведь вот поли ж ты, простой подбитый глаз, а между тем человека знаменитым сделал, – рассуждал он мысленно. – Ну-ка у нас в Петербурге? Да хоть оба глаза себе подбей и в придачу сам искалечься – ничего подобного не произойдет».
Пудра и пуховка стояли тут же, перед зеркалом, в которое он смотрелся, но теперь он вздумал даже припудрить синяк и отправился на пляж.
На пляже было много публики, и все тотчас же обратили на него свои взоры или, лучше сказать, на его подбитый глаз. Около себя он то и дело слышал, что произносят его фамилию: месье Иванов. К нему подошел совершенно ему незнакомый солидный человек в золотых очках с бородой в проседь. Он назвал свою фамилию и сказал:
– Позвольте познакомиться и выразить свою скорбь по поводу случившегося с вами сегодня печального происшествия. Рязанский помещик я… Ваш соотечественник, а потому счел долгом подойти к вам.
Они пожали друг другу руки.
– Коммерции советник Иванов, – пробормотал про себя соотечественнику Николай Иванович, хотя никогда коммерции советником не был.
– Скажите, как велико было это несчастное бревно, которое нанесла на вас волна? – задал вопрос рязанский помещик.
«Черт знает что такое! Уже бревно придумали», – мелькнуло в голове у Николая Ивановича, но он немножко подумал и отвечал:
– Да как вам сказать… Сажени три-четыре.
– Боже мой, какая махина! И оно, разумеется, свалило вас с ног?
– Обязательно. Должен вам сказать, что первоначально я подумал, что это кит.
– Кит? А разве здесь есть киты?
– То есть не кит, а китенок… Детеныши кита тут попадаются. И знаете, если они ударят усом своим, то это сильнее всякого бревна.
– Но ведь у вас ужас что под глазом! – проговорил рязанский помещик, обозревая лицо Николая Ивановича, покачал головой и прибавил: – Знаете, судя по синяку, я даже думаю, что вас и в самом деле молодой кит ударил, а вам только с испугу показалось, что это было бревно.
Они распрощались.
Николай Иванович торжествовал. «Положительно попал я в знаменитости», – думал он. Он шел, искал глазами жену и вдруг увидал ее сидевшую на галерее купальных кабинетов, а перед ней итальянца-скульптора, который лепил с нее барельеф, ловко набрасывая глину на доску. Поодаль от нее сидела старуха Закрепина с