– Сколько русских-то было в церкви! – говорила мужу Глафира Семеновна. – Я никогда не могла себе представить, чтоб здесь была такая большая русская колония.
– Еще бы… А сколько денег на блюдо-то клали! Московский фабрикант сто франков положил. Я сам видел, как он положил стофранковый билет, когда староста с блюдом шел. Оглотков дал золотой. Мадам Оглоткова – тоже.
– А какие костюмы-то! Вот куда одеваются. Хорошо, что я светлое шелковое платье надела и большую шляпку, – продолжала Глафира Семеновна. – Моя шляпка положительно произвела эффект. Даже длинноносая графиня на нее загляделась.
– Шляпка двухспальная по своей величине, что говорить! – отвечал супруг.
Перед церковью, на тротуаре, остановились мужчины и дамы, вышедшие после обедни и отыскивающие своих знакомых. Когда супруги проходили мимо этой шеренги, их окликнул доктор Потрашов.
– Едем сегодня в Байону? – спросил он.
– Едем, едем. А где ваша тетушка? Ее не было видно в церкви, – спросила Глафира Семеновна.
– Вообразите, не пошла. Говорит, что собаку не на кого оставить. Хотела поручить горничной-коридорной, но собака укусила горничную.
– Как же она в Байону-то поедет?
– Вместе с собакой.
– Но ведь надо быть в цирке.
– О, она и в цирке будет держать ее на коленях. Вы не знаете, какая это собачница! У ней, кроме этой собаки, еще пять собак в Москве осталось, – рассказывал доктор.
Часа через два супруги Ивановы снова встретились с доктором у трамвая. Доктор был с теткою, а тетка с собакой. Они уже ожидали супругов Ивановых и сидели в деревянной будочке, выстроенной для укрытия публики от дождя и солнца. Поезд трамвая еще не приходил. Николай Иванович закурил папироску и стал рассматривать деревянные стены будочки, испещренные карандашными надписями. Вдруг он воскликнул:
– Балбесов! Мишка Балбесов был здесь в Биаррице.
– Кто такой? – спросил доктор.
– Михаил Иваныч Балбесов. Мусорный подрядчик. Подрядчик по очистке мусора и снега в Петербурге. Вот его подпись: Мишель Балбесов. Какова цивилизация-то! Мусорщики русские по Биаррицам ездят. Надо расписаться и мне. Без этого нельзя. Пускай знают, что и мы были.
Он вынул из кармана карандаш и начертал на стене: «Николай Иванов с супругой из Петербурга».
– На Везувии расписывались, в Помпее расписывались, в Ватикане расписывались, так как же в Биаррице-то нигде не расписаться! – продолжал он.
– Везувий или железнодорожная будка! – попробовала заметить жена.
– Плевать! Пускай нас и на Везувии, и на Атлантическом океане знают.
Но вот подошли вагоны трамвая, вернувшиеся из Байоны, и публика стала садиться в них. Вагоны были открытые и закрытые. Около них бродили девочки-цветочницы и продавали букетики фиалок, белой и красной гвоздики. Они так упрашивали поддержать их коммерцию, что на просьбы их нельзя было не согласиться. Супруги Ивановы и доктор с теткой, севшие в открытом вагоне, чтоб видеть дорожные виды, мимо которых придется проезжать, также украсились цветами. Мужчины взяли красные гвоздики в петлички, а дамы букетики фиалок, причем тетка Потрашова, мадам Закрепина, взяла два букетика, один из них прикрепила к ошейнику собачонки, говоря:
– О, эта собака также с развитым вкусом. Вы не поверите, как он любит цветы! Он не только нюхает их, но и ест. Да вот вам… Бобик… Возьми…
Старуха Закрепина протянула своему песику фиалку. Он понюхал и тотчас же сжевал их. Старуха продолжала:
– Вы знаете, он вегетарианец. Как это ни странно вам покажется, но от мяса он отворачивается и положительно любит яблоки, груши и сливы. Надо вам сказать, что на святках я делаю моим собакам елку. Такую же елку, какую делают детям. Украшаю ее свечами, фонариками, конфетами, пряниками и говядиной. Сырой говядиной, которую я привешиваю маленькими кусочками к елке. И что же вы думаете? Другим моим собакам сырой говядины только подавай, а Бобка мой только конфеты, пряники и фрукты ест, а к говядине не прикасается.
– Вы собакам елку делаете? – удивилась Глафира Семеновна.
– Делаю, душечка… И если бы вы видели, как они радуются на нее! Прыгают, лают.
Поезд тронулся. Он ехал по морскому берегу. Простиралась необозримая ширь океана, на синеве которой виднелось беленькое пятнышко парусного судна, вышедшего из впадающей близ Байоны в океан реки Адур. Но вот море загородила громадная гостиница «Пале-Биарриц», приспособленная под номера из дворца бывшей французской императрицы Евгении, которая когда-то здесь и проживала. Направо отель «Континенталь». Поезд катит уже по улице Королевы Виктории. Слева опять показывается океан.
– Вот где Байона… – указывает доктор своим спутникам в морскую даль, по направлению к мелькающему вдали судну.
Проехали мимо ослепительно белеющейся на солнце русской церкви. Вот ванны из маточного рассола – Терм-Салинь. Трамвай выхолит на Байонскую дорогу. Сначала направо и налево пустырь с надписями, что продаются участки земли. Попадается лесок, а за ним небольшие домики-особнячки, очень веселенькие, утопающие в зелени садиков. Это местность, называемая Англе. Здесь поезд останавливается и забирает пассажиров, ожидавших его в такой же будочке, как и в Биаррице. И здесь слепые нищие. Один убийственно гнусит на кларнете, другой пилит на скрипке. Опять девочки с цветами. Англе – полдороги. Поезд продолжает путь и уж бежит по старой Испанской дороге. То там, то сям между огородами встречаются полуразвалившиеся жалкие домики, около которых стоят обыватели в синих праздничных туго накрахмаленных блузах и покуривают трубки. Женщины в высоких белых чепцах, в пестрых передниках и со сложенными на животах руками, стоящие около блузников, тупо смотрят на мчавшийся поезд.
– Сейчас Байона… – проговорил доктор, указывая на шпиль церкви, выглянувший из-за деревьев.
27
Трамвай, соединяющий Биарриц с Байоной, имеет свой конечный пункт в самом центре Байоны на площади, но супруги Ивановы и доктор Потрашов с своей теткой туда не поехали. Им нужен был цирк, а цирк находился не доезжая Байоны, и по указанию доктора все они вышли из вагона в парке, прилегающем к городу.
– Придется сделать с полверсты в сторону, – сказал доктор.
И они двинулись по прекрасной каштановой аллее с побуревшими и пожелтевшими уже листьями. Кое-где стояли совсем уже голые