– Мы идем домой, – объявил Пембертон, делая шаг в стойло.
– Я не сомкнула глаз, пока была с орлом, – тихо сказала Серена, обращаясь не столько к мужу, сколько к себе самой. – Мне не снились кошмары.
Пембертон взял ее за руку. Та была безжизненной и вялой, словно остаток сил Серены ушел на то, чтобы накормить птицу.
– Все, что когда-либо может нам понадобиться, уже здесь, и мы отыщем это друг в друге, – тихо, почти шепотом, произнесла Серена. – Даже когда у нас родится ребенок, он станет лишь нашим отражением и не более.
– Тебе нужно подкрепиться, – настаивал Пембертон.
– Я не голодна. На второй день есть еще хотелось, но потом… – Серена потеряла мысль и огляделась по сторонам, будто рассчитывая найти ее забившейся в укромный уголок стойла.
– Пошли со мной, – распорядился Пембертон и повел жену по проходу между стойлами, крепко держа за руку.
Увидев Вона у крыльца столовой, Пембертон махнул юноше рукой и, подозвав, велел раздобыть на кухне что-нибудь съестное и побольше кофе. Вдвоем с Сереной они не торопясь дошли до дома. Вскоре там появился и Джоэл с большим серебряным блюдом в руках, на каком обыкновенно приносят ветчину или индейку. Сейчас на блюде громоздились толстые ломти говядины и оленины, стручковая фасоль, кабачки и политый маслом сладкий картофель. Сопровождались кушанья вазочкой печенья на пахте и миской меда; здесь же был кофейник с двумя кружками. Устроив жену за кухонным столом, Пембертон поставил перед ней тарелку и положил серебряные приборы. Серена воззрилась на блюдо со снедью с таким недоумением, будто не могла взять в толк, как к нему подступиться. Тогда ее супруг сам взял нож и вилку, отрезал небольшой кусочек говядины и обхватил пальцы Серены своими.
– Вот так, – сказал он и поднес вилку с мясом ко рту жены.
Пока она методично жевала, Пембертон налил им обоим кофе. Потом отрезал еще кусочек говядины и поднес жестяную кружку к губам жены, чтобы та могла сделать глоток, позволяя густому кофейному теплу осесть внутри. Заговорить Серена не пыталась; похоже, все ее внимание было занято только тем, чтобы жевать и глотать.
После Пембертон набрал ванну и помог Серене раздеться. Опуская ее тело в воду, он ощутил под пальцами твердые уступы ее ребер и впалый живот. Присев на бортик ванны, муж при помощи мыла и мочалки очистил кожу Серены от запахов навоза и скота. Кончики его грубоватых пальцев втерли мыло в свалявшиеся волосы жены, отчего вскоре образовалась густая пена, покрывшая ему руки до самых локтей. На умывальном столике рядом стояли кувшин и тазик из чистого серебра – свадебный подарок от Бьюкененов, – и Пембертон ополоснул волосы Серены, поливая водой из кувшина. На мутной поверхности кружили желтые островки соломы. За окнами тем временем сгустились сумерки, с новой силой повалил снег. Потом Пембертон помог жене выбраться из фарфоровой ванны, промокнул ее полотенцем и облачил в пеньюар. Она сама прошла в спальню, легла и тут же уснула; Пембертон же опустился в кресло напротив и стал смотреть на спящую Серену, прислушиваясь к стуку снежных хлопьев о жестяную крышу, негромкому, но настойчивому, – будто что-то просилось в дом.
Глава 9
Когда пришла болезнь, Рейчел посчитала, что они могли подхватить что-то на церковной службе в лагере, ведь именно во вторник Джейкоба впервые охватил жар. Малыш беспрестанно ворочался, на лбу выступили капельки пота. Рейчел и самой было не лучше: от лихорадки платье и волосы пропотели, мир вокруг утратил равновесие и вертелся волчком. Она наложила на лоб малышу холодный компресс и покормила простоквашей. Смочив бумагу, обернула ею луковицу и испекла в углях; выдавила сок, смешала с сахаром и напоила Джейкоба с ложечки, а потом растерла ему грудь настоем гамамелиса, надеясь хоть немного облегчить дыхание. Рейчел помнила, как отец утверждал: жар обязательно спадает к вечеру третьего дня. «Надо просто ждать», – сказала она себе. Но настал третий день, а они продолжали трястись так, словно обоих разбил паралич. Рейчел подкинула в огонь еще одно полешко, разложила перед очагом соломенный тюфяк и улеглась на него вместе с Джейкобом, дожидаясь вечера. Они уснули, когда сумерки окрасили косые солнечные лучи густым янтарем.
Было совсем темно, когда Рейчел проснулась; ее по-прежнему била дрожь, хотя ситцевое платье насквозь пропиталось потом. Она поменяла сыну пеленки и подогрела бутылочку с молоком, но у Джейкоба совершенно не было аппетита: он не столько пил, сколько бесцельно катал во рту резиновый сосок. Рейчел прижала ладонь ко лбу малыша – тот оказался еще горячим.
– Если жар вскоре не отступит, придется нести тебя к доктору, – рассудила она вслух. Огонь в очаге почти угас, и Рейчел выложила на подставку толстое дубовое полено, присыпала хворостом, чтобы наверняка занялось, пошевелила угли внизу кончиком кочерги, и искры стайками светлячков взлетели в дымоход.
Наконец хворост разгорелся, и комната мало-помалу вернула себе знакомые очертания. По стенам хижины разбежались изменчивые тени. Рейчел разглядела в них самые разные фигуры: сперва кукурузные стебли и деревья, затем огородные пугала и, наконец, колышущиеся человеческие силуэты, все более и более отчетливые. Она прилегла на тюфяк к Джейкобу и вскоре вновь задремала, так и не перестав дрожать и обливаться потом.
Когда Рейчел проснулась опять, в очаге оставались тлеть всего несколько розовых углей. Она опять поднесла ладонь ко лбу Джейкоба и сразу ощутила тепло на коже. Сняла с полки фонарь, с которым ходила в хлев, и зажгла его.
– Нам нужно добраться в город, – сообщила Рейчел малышу и подняла его на локоть, а свободными пальцами другой руки уцепилась за жестяную ручку фонаря.
Они не успели еще толком выйти со двора, когда ноги Рейчел потеряли силу, а фонарь налился всей тяжестью полного молоком ведра. От фонаря на землю ложился неширокий тусклый кружок света, и Рейчел постаралась представить себе, что это плот, а она не идет по тропе, а плывет по речной глади. Течение тихо несет их обоих в сторону города. Так она добралась к дому вдовы Дженкинс, да только света в