– Но Чарли, дорогой Чарли, что это за новые понятия? Я думаю, что человек совсем не был несчастным дрейфующим пёрышком во вселенной, как вы выразились; поэтому, если порассуждать, у него могли быть желания, пути, мысли и своё собственное сердце? Но теперь вы перевернули всё вверх дном снова, с несоответствием, которое поражает и потрясает меня.
– Несоответствие? Вот ещё!
– Тут снова заговорил чревовещатель, – вздохнул Фрэнк с горечью.
Плохую службу сослужил повтор намёка, мало льстящего его оригинальности, отчего только ради послушания ученик устремился поддержать своего учителя, воскликнув:
– Да, я перелистываю день и ночь с неутолимой болью возвышенные страницы моего пастыря, и, к сожалению для вас, мой дорогой друг, я не нахожу иной причины… здесь… рассуждать иначе, чем сейчас. Но достаточно: в этом вопросе пример Китайской Астры открывает главную мораль, которую смог предложить Марк Винсам и я вместе с ним.
– Я не могу так думать, Чарли, из-за того, что я не Китайская Астра и не оказался в его положении. Ссуда Китайской Астре должна была расширить его бизнес; ссуда, которую я ищу, должна удовлетворить мои основные потребности.
– Ваше платье, мой дорогой Фрэнк, респектабельное; ваши щёки не измождены. Зачем нужен разговор о предметах первой необходимости, когда нагота и голод порождают единственно реальные основные потребности?
– Но я нуждаюсь в поддержке, Чарли, и настолько, что я теперь заклинаю вас забыть, что я был когда-либо вашим другом, в то время как я обращаюсь к вам только лишь за поддержкой, от которой, конечно же, вы не будете отворачиваться.
– Это не так. Снимите свою шляпу, кланяйтесь до земли и испрашивайте у меня милостыню в лабиринте лондонских улиц, и тогда ваше отважное нищенство не окажется напрасным. Но позвольте мне сказать вам, что ни один человек не бросает пенсы в шляпу друга. Если вы отворачиваетесь от нищего, тогда, учитывая честь и благородство дружбы, для меня это странно.
– Достаточно, – закричал другой, вставая и двигая плечами, представляя, что презрительно отбросил взятую на себя роль. – Достаточно. Я так переполнен философией Марка Винсама, как будто сам действовал согласно ей. И это вздор, что эта теория имеет возможное отношение к практической философии, в действительности приводящей к занимательному эффекту, и потому, как я нахожу, она так же занятна, как и он сам. Но было бы несчастьем для моего народа, если бы я решил, что он говорил правду, когда утверждал ради доказательства разумность его системы, и что это исследование обнаружило почти аналогичное изменение его характера из-за событий в мире. Способный ученик! Зачем морщить лоб и расходовать масло, как в жизни, так и в лампе, только ради того, чтобы вертеть головой под ледяным сердцем? Чтобы ваш прославленный заклинатель преподавал всем вам, бедным, старым, разбитым, слабым сердцем и, возможно, шепелявым денди? Умоляю, оставьте меня и заберите с собой оставшийся осадок от вашей бесчеловечной философии. И вот, возьмите этот шиллинг и на первой же лесной пристани купите себе немного жареного картофеля, чтобы растопить заледеневшую душу в вас самом и в вашем философе.
С этими словами и великим презрением космополит повернулся на пятках, оставив своего компаньона в недоумении определять, где именно фиктивный характер закончился, а реальный, если таковой имелся, вернулся. И если так и произошло, то разящая мысль пришла ему на ум, когда он пристально посмотрел вслед космополиту, вспомнив столь знакомые строки:
Весь мир – театр,
В нём женщины, мужчины – все актёры,
У каждого из них есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Глава XLII
В конце последней сцены космополит входит в парикмахерскую с благословением на устах
– Храни вас Бог, хозяин!
В этот момент последнего рабочего часа парикмахер пребывал совершенно один в течение десяти минут после визита последнего посетителя; теперь, наскоро составив самому себе туповатую компанию, он думал, что хорошо проведёт время с Джоном Сутером и Тамом О’Шантером, иначе называемыми Сомнусом и Морфеем, весьма добрыми малыми, хотя один из них был не очень ярким, а другой слыл настоящим олухом, выслушав которых ни один мудрец не поверил бы им даже под присягой.
Короче говоря, подставив спину яркому свету своих ламп и обратившись к двери, честный парикмахер спал, что называется, урывками и дремал на своём стуле; поэтому от внезапно услышанного благословения свыше, объявленного голосом совсем не ангельским, поднялся, полусонно посмотрел перед собой, но ничего не увидел, поскольку незнакомец встал позади него. Поэтому из-за прерванного сна, видений и замешательства голос показался ему явлением духа, отчего он разинул рот, одновременно удивлённо уставившись глазами и подняв одну руку в воздух.
– Да ведь вы, мастер, тянете руку, чтобы поймать там птиц на изюмину?
– Ах! – разочарованно повернувшись. – Пока всего лишь человека.
– Всего лишь человека? Как будто быть всего лишь человеком совсем ничего не значит! Вы не слишком убеждены, что и я тоже существую. Вы называете меня человеком точно так же, как горожане называли ангелом того, кто в облике человека пришёл в дом Лота; точно так же, как еврейские крестьяне призывали дьяволов, которые в человеческом облике посещали могилы. Вы сможете придать некий абсолют человеческой форме, дорогой мой.
– Но я же смогу что-то получить при таком разговоре от человека, одетого в такое платье, – проницательно заключил парикмахер, оглядывая его с вернувшимся самообладанием и не без некоего скрытого опасения оттого, что оставался с ним наедине. То, что происходило в его уме, казалось, предугадывалось другим, тем, кто теперь более рационально и серьёзно, как будто уже ожидая проявления внимания, сказал:
– Независимо от того, что вы сможете получить, моё желание, которое вы исполните, состоит в том, чтобы получить хорошее бритьё, – одновременно ослабляя ткань вокруг своей шеи. – Вы действительно способны хорошо побрить, уважаемый?
– Лучше любого брокера, сэр, – ответил парикмахер, чьё деловое суждение инстинктивно подошло к границе с деловыми интересами его посетителя.
– Брокер? Что брокер будет делать с пеной? Брокера я всегда рассматриваю как достойного дилера в каких-либо бумагах и металлах.
– Да, да! – приняв его теперь за некоего суховатого шутника, чьи шутки, если это клиент, уже можно было оценить. – Это так, это он! Вы довольно хорошо это понимаете, сэр. Сядьте, сэр, – кладя свою руку на большой мягкий стул, высоко поставленный и с высокими подлокотниками, с тёмно-красной обивкой и поставленный на своеобразное возвышение, который, казалось, не испытывал нужды в балдахине и уходе ради того, чтобы сделаться подобием настоящего трона. – Садитесь, сэр.
– Спасибо, – присаживаясь, – и теперь, прошу, объясните насчёт брокера. Но глядите, глядите: что это? – внезапно вставая и указывая своей длинной