Предположительная модальность («казалось») указывает здесь на полупрозрачный режим, в котором описан этот сдвиг в сознании героини, а также подготавливает дальнейшее – трагическое – сюжетное развитие.
В следующей, 5‐й главе происходит небывалое в жизни Акулины событие: она впервые показана нам разговаривающей, причем сразу с самим барином, который выпытывает у нее ответы. Это первое описание речи героини (за ним последует еще два), но оно окажется последним нормальным ее состоянием, поскольку именно во время встречи барина с Акулиной ему в голову приходит безответственная филантропическая идея выдать ее за кого-нибудь замуж. Дальше события разворачиваются стремительно, так что уже через несколько страниц повествователь описывает сговор по приказу барина и подготовку к свадьбе, что приводит Акулину в отчаяние, непонятное никому из деревенских и интерпретируемое нарратором как бессознательное (т. е. в полупрозрачном режиме):
Необходимо здесь заметить, что чувство это (отчаяние. – А. В.) было в ней совершенно бессознательно, ибо Иван Гаврилович был, как уже известно, человек добрый, благонамеренный и отнюдь не давал своим подчиненным повода трепетать в его присутствии. Приписать опять чувство это врожденной робости Акулины, тому, что она была загнана, забита и запугана, или «идее», которую составляют себе о власти вообще все люди, редко находящиеся с нею в соприкосновении и по тому самому присваивающие ей какое-то чересчур страшное значение, – было бы здесь неуместно, ибо отчаяние бедной девки могло не только победить в ней пустые эти страхи, но легко даже могло вызвать ее на дело несравненно более смелое и отважное306.
В кульминационный момент повести читатель понимает, что эпиграфы из русских песен и стихотворений Алексея Кольцова к каждой главе являются фольклорными «окнами» во внутренний мир крестьянки307. Например, главу 7 предваряют песенные строки «Ах, раскройся, мать сыра земля, / Поглоти меня несчастную», выполняющие функцию внутреннего голоса Акулины. Так фольклорные тексты у Григоровича становятся языком, призванным передать образованному читателю то, что могло происходить в сознании героини. С момента свадьбы (во время которой она не проронила ни слова) Акулина перестает говорить, уходя в себя, вызывая раздражение мужа и родни. Единственным каналом связи с окружающим миром оказывается для героини дочь Дуня, ненадолго продлевая ей жизнь и выводя из оцепенения, – но лишь для того, чтобы Акулина дала обет молчания («она дала себе клятвенное обещание хранить молчание»). Еще раз повторим, что это уникальное место в тексте, где нарратор получает доступ к самой сокровенной мысли героини, однако его «прозрачность» для окружающих может быть легко объяснена последствиями: Акулина «как бы вдруг онемела» и перестала разговаривать с родственниками. Мотив молчания и бессловесности реализуется здесь уже не как давление извне, а как осознанное решение самой героини. Так она окончательно утрачивает человеческое слово, однако этот выбор создает ее агентность и хотя бы отчасти превращает из пассивного объекта насилия в субъекта протестного действия.
Эволюция героини, таким образом, может быть прочитана в жанровых терминах как превращение из пасторального крестьянского ребенка в более сознательного взрослого, который изображен как имеющий способность прозревать свое место в этом ужасном мире. Поскольку нарратор отмечает такие прозрения, когда Акулина связывает свою жизнь с судьбой матери, а затем и дочери, эти эпизоды напоминают моменты размышлений протагонистов романа воспитания. Однако, в отличие от него, подлинные мысли Акулины полностью закрываются для повествователя, который открыто прибегает к пословице и апеллирует к человеческому опыту, чтобы реконструировать происходящее внутри:
Неведомо, какие мысли занимали тогда Акулину; сердце не лукошко, не прошибешь окошко, говорит русская пословица. Она недвижно сидела на своем месте, по временам вздрагивала, тяжело-тяжело покашливала да поглядывала на свою дочку – и только… Впрочем, из этого следует, что бабе было холодно, что болела у нее слабая грудь, а наконец и то, что ее беспокоило состояние собственного ребенка – чувство весьма обыкновенное, понятное каждому308.
Нарратор говорит об этом сразу же после решения Акулины молчать. Этот выбор, как и ее предыдущее обращение к помещику, можно рассматривать как невнятный признак ее внутреннего негодования и даже готовности к возмездию. С одной стороны, они не выражены напрямую, что символизирует порабощенный статус женщины в патриархальных крестьянских семьях того времени. С другой стороны, из‐за цензуры прозрачные эмоции и поступки героини могли быть однозначно истолкованы читателями как сознательное неповиновение, а ее непрозрачные мысли отсылали не только к «темному» крестьянскому мышлению, но и к социально-политическому значению «Деревни» как антикрепостнической повести. Напомним, что Ю. Ф. Самарин видел в ней аллегорию всей крепостной России.
«Горемычная моя героиня»: страдание, немота и мелодрама
Кульминационным в сюжетном плане моментом «Деревни», как уже было сказано, является обет молчания, данный Акулиной. Он стал ее реакцией на домашнее насилие, которому она подвергалась с самого момента свадьбы. Григорович, как мы убедились, проявляет повышенный интерес к мотивам немоты и молчания, наряду с репрезентацией мыслей и чувств играющим важную роль в формировании субъективности героини. Это происходит за счет мелодраматического модуса, который позволил автору связать фигуру жертвы насилия, мотив ее бессловесности и ситуацию непрозрачности сознания.
Хотя и до Григоровича насилие над крестьянами в тех или иных формах изображалось в русской литературе, статус родоначальницы этой темы в жанре рассказа из крестьянского быта приобрела именно «Деревня», поскольку ее сюжет и интрига впервые были целиком построены на насилии, причем на двойном – сначала со стороны барина (выдача замуж Акулины против ее воли), а затем со стороны нелюбимого мужа и его семьи (см. главу 8). Это обстоятельство объясняет, почему «Деревня» Григоровича сыграла важную роль в развитии жанра и закрепилась в культурной памяти как рубежный текст.
Превышение привычного для литературы того времени порога насилия было, как я указал выше, замечено критиками и большинством из них кодировано в категориях «сентиментального». Так «Деревня» рассматривалась и в исследованиях XX в.309, однако я предлагаю сместить фокус и проанализировать «Деревню» с точки зрения мелодраматического модуса репрезентации310, подробно разобранного в классической книге Питера Брукса «Мелодраматическое воображение» (1976). Спроецированные на крестьянский материал и воспринятые под новым углом зрения, ее идеи могут дать хорошие результаты.
Как показал Брукс, мелодрама – плод социальной турбулентности постреволюционной Франции конца XVIII в., в которой рухнул «старый порядок» с его сакральными авторитетами церкви и монархии, поэтому «мелодрама становится основным модусом для раскрытия, демонстрации и приведения в действие необходимого морального универсума постсакральной эры»311.